ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Он спросил: — Что для тебя самое ценное в Торе? — Угадайте, что я ответил. Я ответил: «Разрушение Вавилонской башни». «И чем она тебе не угодила?» — спросил раввин. И я сказал то, что думал: «Это была идея всемирного правительства, которую потом стали приписывать нам. При всемирном правительстве преследуемому некуда бежать. Если бы царю Нимроду это удалось, Авраам не смог бы спастись».

[Дебют] Леонид Махлис

КОЛЫБЕЛЬ НАД БЕЗДНОЙ

Ироническая пьеса-парабола в трех действиях, 15 картинках

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

(в порядке появления)

Вундеркинд, 10 лет

Протагонист, 18-40 лет Альт/тенор

Маэстро, 50-80

Рашел, его мать, 30 лет

Давид, его отец, 48 лет

Инспектор

Старик

Полька

Армянин

Студент

Лунц, английский коммивояжер

Мистер Леви, президент правления Центральной синагоги Манчестера

Мистер Льюис, вице-президент,

Мистер Гэдиен, казначей

Мистер Эпстейн, секретарь

Автор

Немирович-Данченко, режиссер

Нежный, администратор МХАТа

Махоньков, начальник гарнизона

Сало Флор, гроссмейстер

Раиса, его жена

Майор-дебошир Рая, жена Протагониста, 20/40 лет

Жора, администратор в гостинице

Натан Шульман, аккомпаниатор

Тюленев, генерал армии

Еврей

Иванов, генерал МГБ

1-й амбал

2-й амбал

Генерал МВД

Илона, дочь Маэстро, 24 лет

Лена, домработница

Товарищ Рэй, африканская кузина, 55 лет

Арон Львович, портной, 75 лет

Цвика, еврейский активист, 25 лет Прохожие, охранники, патрульные

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА 1

(Музыка: Гиора Файдман/кларнет: Эрнест Блох, «Шломо»/Еврейская рапсодия/ начало)

Маэстро (уставший человек лет 80 в смокинге, подходит к пианино, присаживается боком, берет несколько нот, затем вынимает из кармана камертон, извлекает звук, прислушивается, пробует голос, грустно причмокивает; вынимает пачку таблеток, одну проглатывает, смотрит на упаковку):

— Да-а-а, когда-то был ди-а-па-зон, а теперь — ди-а-зе-пам.

Когда я предстану перед Создателем, я не удивлюсь, если он окажется коммунистом с большим партийным стажем. Он такой же непревзойденный мастер все и всех уравнивать. Мою счастливую судьбу он уравновесил такой страшной старостью!

И это при том, что большую часть жизни я возносил Ему хвалу и благодарственные гимны. Парадокс: Пока я пел свои шайгес-арии, Господь прощал мне все мои грехи. Он поднял меня на невообразимую для еврея высоту, окружил почетом, славой и деньгами, послал прелестницу жену и добропорядочную дочь. Да что дочь! Еврея порядочной дочерью не удивишь. Он даже не поскупился на Сталинскую премию в тот момент, когда еврейские головы летели, как с белых яблонь дым. Но стоило мне облачиться в мантию хазана, как на меня начинали сыпаться 33 несчастья. Каждый год по несчастью. Хотите послушать притчу? Это обо мне.

Молодой набожный еврей жалуется другу на неразделенную любовь к соседской девушке. «Ничего удивительного, — отвечает приятель. — Посмотри в зеркало, на кого ты похож в своем лапсердаке и дурацких пейсах. Надень джинсы с ковбойкой, причешись по-людски, купи букет цветов — и ты увидишь, что будет». Любовь взяла верх, и парень поступил по совету друга. К его удивлению, девушка действительно встретила его благосклонно, но в ту долгожданную минуту, когда дело дошло до первого поцелуя, парень от переизбытка чувств упал замертво. Представ перед Всевышним, он начал пенять Ему: «За что, Господи, Ты лишил меня долгожданного счастья, которое было так близко? Ведь я всю жизнь служил Тебе верой и правдой».

Знаете, что ему ответил Бог? «Прости, Хаим, просто Я тебя не узнал».

Такой вот бесславный конец.

Вам смешно? А мне нисколько.

Но если вы спросите меня, что может быть хуже бесславного конца, я вам скажу — только слава, которая нашла тебя лишь после смерти. Оборванному шлимазлу Модильяни, в чьи картины сегодня инвестируют миллионы, от этого ни холодно, ни жарко. Знакомый мультимиллионер купил такую картину и сразу прославился, попал в эпицентр газетных сенсаций. Это его слава, а не Модильяни. А моя публика умрет вместе со мной. Впрочем, кто знает…

Зато вот уже девятый десяток я марширую под бой своего барабана.

(Барабанный бой. Из темноты выступает Вундеркинд с детским барабаном)

Вундеркинд (в костюме юного лорда Фонтлероя): Меня зовут Мишка. Вам хорошо меня видно? А то на вчерашнем концерте зрители из задних рядов подняли гвалт из-за того, что не могут меня разглядеть, хотя им полагалось не смотреть, а слушать. Кто-то притащил хромоногий стул, на котором я простоял весь концерт. Все говорят, что я замечательно пою. Про меня даже в газетах пишут. Правда, я не все понимаю. Ну, например (вынимает из рукава свернутую в трубочку газету и разворачивает ее), может мне кто-нибудь из вас толком объяснить, что такое «недетская ин-тер-пре-та-ци-я», «а-но-ма–ли-я»? Или вот. Еще лучше: «ускоренный процесс созревания»? Я им что — помидор с бабушкиной грядки?

А на предыдущий концерт пришла целая комиссия врачей, которые что-то совали в горло, тыкали холодными пальцами в мой живот, выстукивали шейные позвонки, проверяли пульс до и после выступления. И в конце назвали меня Гением, то есть признали абсолютно нормальным еврейским мальчиком. А вот еще один умник: «У этого ребенка, как бы гениален он ни был, не было времени на приобретение опыта, на изучение и обдумывание жизни. Но слушая его ин-тер-пре-та-ци-ю, например, «Песни Сольвейг» Грига, приходишь к заключению, что маленький художник родился со знанием чужого «Я».

У этих взрослых по-моему просто слишком много свободного времени.

(Бьет в барабан. Потом спохватывается, что-то вспомнив, и снова разворачивает газету).

Но больше всех меня уморил этот хо́хэм. Вы только послушайте: «Глубоко нервный, с несколько старческими глазами, с головой не по росту — он захватывает, претворяя в себя чьи-то указания, этот «певец печали» создает ряд прекрасных образов». И чьи это указания я «претворяю»? У меня и своя голова есть. Я ею пою. Ему моя голова, видите ли, не нравится. Вот бы его зарыть на несколько часов в разогретый песок — снаружи только голова и торчит. С четырех лет мне родители устраивали такие ванны, потому что тетя Фейга сказала, что это помогает от рахита.

Маэстро (прикрываясь, чтобы Вундеркинд не услышал): Да, нельзя оставлять детей на сцене без присмотра, а то такое наинтерпретируют! Если бы бедный ребенок только знал, как далеко заходили ученые в своих представлениях о музыке и вундеркиндах! Может, рассказать ему про сексуальный отбор Дарвина? А представляете, какую службу науке сослужил бы маленький Миша, докатись его слава до Зигмунда Фрейда, уверявшего, что невинности всегда сопутствует чувственность. А сколько возмущения вызвали феномены ранней любви Лермонтова и Байрона!

(Вундеркинд снова сосредоточился на барабане)

Вундеркинд: Ну что вы так на меня смотрите? Хотите, чтобы я и вам спел? Но это невозможно. Во-первых, учителя мне разрешают открывать рот только на уроках и концертах — беречь голос, как зеницу ока. Представляете, я из-за этого теперь не могу играть в футбол. Во-вторых, сегодня я здесь совсем не для этого. Для чего? Понимаете, мне так хочется заглянуть в мое будущее. В этих самых газетах одни предрекают мне славу и богатство, а другие пишут, что у меня отнимают детство, и мне надо запретить петь, пока Шуберт с Мендельсоном меня окончательно не доканали. И сегодня я, наконец, узнаю, кто из них прав.

(Звучит Александрович, «Ария Надира», ч.2. К концу пения из темноты выходит Протагонист во фраке, присоединяется к Маэстро и, опершись на пианино, слушает вместе с ним свое пение).

Протагонист (обращаясь к Маэстро): Вот! Вот! Ты помнишь? В этом месте кумир мадридских меломанов Хулиан Гайярре сорвал голос. А через три недели умер — легкие не выдержали. С того дня 18 лет ни один тенор не решался исполнять эту партию. Первым преступил роковую черту Леонид Собинов.

(Вундеркинд пыхтя втаскивает стул, втискивает между «партнерами», забирается на него, обнимает артистов. Теперь он на равных)

Протагонист (к Вундеркинду): У меня тоже были доброжелатели, вроде твоих рецензентов, которые требовали отказаться от этой рискованной арии. Меня выручил авторитет учителя — Беньямино Джильи, который уверял, что романс Надира написан специально для меня. Когда он прослушивал меня на своей римской вилле, в комнату вошел великий Тито Скипа. (Обращаясь к Маэстро) Ты помнишь, что он тогда сказал?

Маэстро: Еще бы! Разве такое можно забыть? Он заплакал. А потом смущенно объяснил: «Я услышал себя. Я тоже так пел в этом возрасте». Эти слезы дорогого стоили.

Протагонист: Сколько лет я пел Надира? Лет пятнадцать, даже на фронте — на боевых позициях и в полевых госпиталях. Но потом и я сдался…

Маэстро и Вундеркинд (в один голос): Поумнел?

Протагонист: Береженного Бог бережет.

(Свет гаснет. Звучит М.Александрович: Романс Неморино из «Любовного напитка». Занавес поднимается. За ним вторая изолированная драпировка сцены из черного бархата с двумя черными лентами-кистями посередине, но вместо кистей висят две «пудовые» гири. Они на протяжении спектакля постоянно как бы давят на действующих лиц)

КАРТИНА 2

(Рижская квартира Давида и Рашел. Вундеркинд скучает за столом. Рашел хлопочет с обедом).

Рашел: И где твоего отца черти носят? Пользы от него и прежде было, как с козла молока. А теперь Господь послал еще и малолетнего гения на мою голову. Все на мне — и гешефт, которому жить осталось до завтра, и подай-приготовь, и стирка-шмирка… А этот пуриц только и умеет, что языком работать с профессорским видом. И делать мне вырванные годы.

Вундеркинд: Он сказал, что сегодня у него встреча с каким-то важным американцем, от которого может зависеть мое будущее.

Рашел: Луфтменч! Фантазер и бездельник! Господи, за что мне такое несчастье!

(С шумом врывается окрыленный Давид)

Давид: Рашел, Мишка! Наконец, нам улыбнулось счастье! Не еврейское, а самое настоящее.

Рашел: Ну, что я говорила? А мешугэ!

Давид: Вот, полюбуйся (машет перед носом визитной карточкой). Ты знаешь, кто этот господин? Сам Сол Юрок! Это благодаря ему Америка аплодирует Шаляпину и Анне Павловой. Юрок платит Шаляпину по 3 тысячи долларов за выступление. Придет день, и она будет аплодировать нашему Мишке. Америка оглохнет от этих аплодисментов! Мишка, почему ты не радуешься? Разве ты не хочешь в Америку?

Вундеркинд: Почему все хотят в Америку?

Давид: Америка — большая страна и там не бывает погромов.

Вундеркинд: Россия тоже большая.

Давид: Россия… Нашел, с чем сравнивать. Русские бегут даже в Латвию, когда есть возможность. Я что-то не слышал, чтобы музыканты бежали из Америки в Россию. Но американцы тоже не такие добренькие. Они каждый год снижают свою дурацкую квоту и скоро совсем перестанут впускать евреев. Мне сказали, что на всю Латвию квота — 384 человека в год. Но мы поедем не как межпалубные беженцы. У нас будет виза! И почему мы не уехали до войны, как дядя Морис и дядя Зелик!

Рашел: Ну и как этот твой Турок собирается нас осчастливить?

Давид: Ю-рок.

Рашел (бормочет): Юрок-шмурок… Хрен редьки не слаще.

Давид: Он сказал: «Вы привозите мальчика в Америку, а там уже я позабочусь о его будущем». Он готов хоть сейчас заключить с нами контракт на любых условиях, но властям это не понравится — в Америке любой детский труд запрещен. Но когда Мишка будет на американской земле, он сможет с ними договориться, потому что американцы обожают сенсации.

Рашел: Ну, конечно: «вы привозите, а я позабочусь». А на какие шиши, он случайно не сказал?

Давид: Бог дал болячку, даст и лекарство. Если, конечно, завтра не разразится новая эпидемия холеры, вину за которую взвалят, как водится, на евреев.

Неужели Зелик с Морисом не помогут? Они же твои братья. Америка — единственная страна, где у нашего сына есть будущее. Европы больше не существует. Где еще мы можем показать Мишку настоящим большим певцам? Все итальянские звезды давно перебрались в Метрополитен и Чикагскую оперу. Я уже был в бюро путешествий. Мишка! Это твой день. Запомни его!

(Мечтательно прислушивается. Нарастающий шум воображаемых аплодисментов и оваций. Свет гаснет. Занавес. На авансцену выходит Маэстро)

Маэстро: Да, все случилось именно так, как мечтал папочка. И Сол Юрок душил меня в жарких объятиях и отбивал меня у своих конкурентов. И стоячие овации в Карнеги-холл. И почетное гражданство шести американских городов с золотыми ключами от муниципалитетов. Адвокаты насобирали 90 рекомендаций в поддержку ходатайств о предоставлении постоянного статуса на основании «исключительных способностей в области искусств, несущих огромную культурную пользу и вклад в процветание Америки». И торжественная церемония натурализации в Окружном суде Нью-Йорка. Словом, Америка осознала свою самую большую ошибку. Но для этого ей понадобилось 55 лет.

(Появляется Протагонист)

Протагонист: Это ты о какой ошибке?

Маэстро: У тебя, что, ранний склероз? Я в твои годы еще помнил мелодию, которую выстукивала запонка на дрожащей руке отца, когда он подписывал мой первый ангажемент.

Протагонист: Я помню только одну ошибку. Но американцы тут не при чем. Это папочка постарался. Сколько, говоришь, рекомендаций твои адвокаты надыбали? 90? Неслабо. Но мне хватило одной, чтобы усатые американские дяденьки упрятали нас с папочкой за решетку на Элис Айленде и два месяца кормили казеными обедами, а потом…

(Звучит фрагмент беззаботного американского джаза 20-х годов)

КАРТИНА 3

(Зал ожидания острова Эллис Айленд. Длинная скамья. Очередь к иммиграционному инспектору. Инспектор ведет прием за высокой стойкой, отгороженной от зала барьером. Сидят: Давид, Вундеркинд, старик-румын, молодая полька, красавец-армянин и студент в пенсне. Студент смотрит в книгу и в общей дискуссии до поры не участвует. Неподалеку стоит рослый парень в паукообразной черной фуражке с дубинкой на боку. Задник сцены: устье Гудзона со статуей Свободы)

Армянин: Почему меня задерживают? Мне нельзя назад. Однажды снова придут турки и нас не пощадят. Всех убьют — и меня, и отца, и бабушку, и нашего маленького Сурена.

Давид: Как-нибудь да устроится. Еще никогда не было, чтобы никак не было.

Армянин (обрадованно): Вот и я так думаю. Не звери же они, в самом деле, чтобы после всего, что я перенес, отправлять меня назад.

Давид (протягивая Вундеркинду бутерброд): Ешь, Мишка, ешь, пока дают. Такой сыр я не пробовал с первого дня войны, считай, со дня твоего рождения.

Полька (встревоженно): Не понимаю, что им от меня надо. У меня и виза, и аффидавит. Все как полагается. Зачем я здесь?

Старик: Виза тут вообще ни при чем. Они и с визой завернут, если квота вышла.

Полька: Как вышла? Куда вышла?

Старик: А так — они же годовую квоту по месяцам расписывают. Выделено на Польшу 1200, значит, каждый месяц не больше 100 впускать. Въехал, например, 31-го. А квота час назад и вышла.

Полька: Но сегодня же 6-е.

Старик (делая вид, что не расслышал аргумента): Может, вам и повезет. А может, нет, тогда поминай как звали. Если в Бога веришь, тогда молись, чтобы на тебе американская арифметика не закончилась.

Вундеркинд (с уважением): А вы откуда это знаете?

Старик: Откуда, откуда… Для чего столько вопросов? Я все это уже один раз, с Божьей помощью, проходил. Как приехал, так и уехал. Еврею в пути хорошо. «Мишане́ мако́м — мишане́ маза́л» — сменил место — сменил удачу (придвигается поближе к Вундеркинду).

Но я отвечу. У тебя умные глаза, мальчик. Ты поймешь. Когда-то в Белостоке цыганка нагадала нам с женой, что после серебряной свадьбы наша жизнь резко изменится к лучшему. Но разве не сказано у Экклезиаста — «Кто наблюдает облака, тому не жать»? Каждый дурак знает, что под лежачий камень вода не течет. Выждав назначенный цыганкой срок, мы все же решили не полагаться на судьбу. Распродали свой скарб и айда на пароход. Вот в этом самом зале такой же усач бездушный нам объявил, что я могу сойти на берег, а моей Гителе — депортация, поскольку в ее паспорте местом рождения значится не Польша, а Румыния. Квоту распределяют по национальности иммигрантов, а национальность определяют по месту рождения. Румынская квота к моменту регистрации как раз кончилась. Вот и пришлось нам возвращаться. Бедная Гителе… Она не смогла пережить чувство вины. По дороге перенесла сердечный приступ и умерла. Прямо на корабле.

Полька: Что вы такое рассказываете! У меня мороз по коже. (Плачет)

Давид: Куда же вы вернулись? Ведь у вас ни кола, ни двора.

Старик: В том-то и дело. Скитался по чужим дворам. Подработал денег и решил все повторить. Но меня и в этот раз чуть не завернули. Помог прошлый опыт.

Давид: Что, опять квота, будь она неладна?

Старик: Хуже (озирается, чтобы убедиться, что никто не слышит, наклоняется ближе к Давиду). На медосмотре врач заподозрил что-то неладное с позвоночником. В таких случаях они малюют мелом на пиджаке жирную «В», что означает «Спина». Меченых охрана уже не выпускает и направляет в специальный пенал для более глубокой проверки. Моя жизнь снова повисла на волоске. Но я еще в прошлый раз изучил их приемы. Я сыграл не по правилам — я заранее надел свой лапсердак наизнанку.

Давид: Только-то и всего? Вы перехитрили Бога, чтобы попасть в царствие небесное?

Инспектор (шлепает на какую-то бумагу печать): Следующий!

(Армянин спохватывается, бежит к охраннику, подобострастно подает ему бумаги, тот сверяет их данные с паспортом и передает инспектору).

Студент (мрачно): Их сам чорт не перехитрит. Только и знают, что твердить — «Какова цель приезда?»

Давид: Но на такой вопрос только дурак не ответит. Как будто они не знают, зачем люди едут в Америку. Как будто сто тысяч человек не ответят на него одинаково, хоть и на разных языках. Как будто есть какая-то разница между Рудольфо Валентино и Аль Капоне. И нам нечего скрывать.

Студент: После того, как я им Софокла и О’Генри процитировал, они направили меня на проверку моей грамотности. Когда я объяснил им, что американская свобода закончилась на президенте Кливленде, до которого за каждым иностранцем признавалось неотъемлемое право высаживаться на американский берег, меня послали на психиатрическую экспертизу. Осталось только объявить меня большевистским шпионом.

Старик: Мне кажется, молодой человек, вам нравится рубить сук, который Господь для вас вырастил. Вы прирожденный революционер. Тогда Америка точно не для вас.

Студент (не обращая внимания на реплику): Посмотрите на эту даму в окне. Вы знаете, что написано на ее цоколе?

«Гремевшие в истории державы!
Отдайте мне всех тех, кого гнетёт
Жестокость вашего крутого нрава, —
Изгоев, страстно жаждущих свобод»

Эта коронованная особа, по старой привычке, выклянчивает у заморских владык их обездоленных лишь для того, чтобы пополнить население Эллис Айленда. Когда снова проплывете мимо этого истукана, обратите внимание — ее слепые глаза обращены в никуда.

Старик: Угомонитесь, молодой человек. Может быть, все не так уж плохо. В мире нет совершенства. Но все же это единственная страна, которую все считают свободной. И вы тоже, раз вы здесь.

Студент: Да, американское гостеприимство не знает границ, но предоставляется оно лишь тем, кто этого достоин и под строгим наблюдением опытных врачей.

Инспектор (армянину): Поздравляю, вам разрешен въезд в Соединенные Штаты.

Армянин: Цавтанэм! (пытается поцеловать руку инспектора, тот брезгливо отшатывается).

Инспектор: Следующий!

Давид (спохватившись): Мишка, ну, что ты расселся? Это же наша очередь. (Суетливо ищет документы, протягивает их охраннику, наконец, оказывается у стойки инспектора. Инспектор разглядывает просителей, затем утыкается в документы, он уже успел утомиться, вздыхает, щелкает крышкой часов и тянется к стопке за нужной папкой, снова заглядывает в бумажки, потом переводит взгляд на Мишку, как бы сверяя данные с оригиналом).

Инспектор: Так-так, 3 фута 10 дюймов. Прямо скажем, не великан. Какова цель вашего приезда?

Давид: Я хочу показать сынишку большим певцам. В Америке их много. У нас есть рекомендации. Вот, например, письмо директора консерватории Соломона Розовского, Мишенькиного педагога, который учился у самого Римского-Корсакова. Да и он сам, говорят, уже в Америке.

Инспектор (пропустив мимо ушей имена, заинтересовался бумажкой): «…обладатель голоса исключительного тембра… развивался под моим наблюдением. Музыкально одаренный мальчик, обладающий поразительным чувством ритма, артистическим темпераментом… достиг выдающегося исполнительского мастерства. …Его ждет уникальная сценическая карьера. С 8 лет с неизменным успехом выступает с сольными концертами. Прошу оказывать…».

(Инспектор не без любопытства посмотрел на большеглазого мальчугана, спокойно разглядывавшего канцелярскую утварь на длинном ярко освещенном столе, щелкнул скоросшивателем).

Инспектор: Г-м… В рекомендательном письме сказано, что ваш сын выступает с концертами. Вам платили за эти концерты?

Давид: Да, конечно.

Инспектор: Значит, вы хотите, чтобы мальчик и в Америке пел песенки за деньги?

(Давид почуял неладное в постановке вопроса. Осознание роковой ошибки охватило его).

Давид: Мы приехали повидать моих родных и показать мальчика американским специалистам. Ему еще надо учиться, а в Америке есть замечательные педагоги.

Инспектор: Но ваша виза не дает права на обучение или работу в США, тем более для ребенка. К тому же американские специалисты — недешевое удовольствие. Сколько у вас при себе денег?

(Давид в состоянии шока негнущимися пальцами открыл бумажник с 25 долларами и протянул их инспектору).

Инспектор: Вам выдана виза на шесть месяцев. Двадцати пяти долларов, даже если вы не платите за жилье, вам с сыном не хватит и на месяц. Как вы собираетесь обеспечить свое пребывание в США в остальные пять месяцев? Кто вы по профессии?

Давид: Продавец.

Инспектор: Вам кто-нибудь обещал предоставить работу?

Давид: Нет, но у меня здесь три кузена. Они обещали помочь с деньгами.

Инспектор: Они прислали вам аффидавит?

Давид: Нет, но они подтвердят, если вы их спросите. Господин американский посол в Ревеле сказал, что нам не нужен аффидавит, потому что мы не собираемся оставаться в Америке. Мы просили гостевую визу, а не иммигрантскую. Вы не должны думать о нас плохо, господ…

Инспектор: Судно, на котором вы приплыли, отбывает через неделю, 14 октября. Будьте готовы к посадке за день. (Инспектор снова взглянул на часы). Вы депортируетесь. Обратная дорога оплачивается судоходной компанией. У вас есть право на апелляцию. В ваших интересах подать ее не позднее завтрашнего дня.

Музыка

(Давид перевел взгляд на сына, тот продолжал безучастно раскачивать пальцем бронзовый кораблик-пресс-папье на высоком столе, за которым восседал усатый джентльмен, почему-то решавший его судьбу).

Инспектор: Следующий!

(Музыка усиливается)

(Свет гаснет. Занавес).

(На авансцену выходит Вундеркинд, едва передвигаясь под тяжестью дорожного скарба, среди которого доминирует длинная картонная коробка с него ростом, то и дело норовящая вывалиться из рук. Опускает скарб на землю, но коробку прижимает теперь обеими руками).

Вундеркинд: Славненько попутешествовали. Отец чуть не рехнулся, а я получил свое удовольствие и кое-чему подучился.

(За ним со стороны наблюдает Протагонист)

Протагонист: Чему ты мог «подучиться», когда в школе не вылезал из двоек даже по пению и поведению?

Вундеркинд: Так это ж в школе. В Америке же никто не заставлял меня выслушивать на уроках пения кошачьи концерты и не пугал гипотенузами. Зато теперь я могу объявить свое выступление по-английски и танцевать негритянскую чечетку (выстукивает каблуками несколько тактов, не выпуская из рук ношу). А еще я могу вязать шарфы. Мои китайские друзья научили меня придумывать узоры и даже подарили шерстяные нитки. Если бы вы знали, чего мне стоило уговорить отца перед отплытием купить эту дурацкую вязальную машину. Так что этой зимой не замерзнем.

(Свет гаснет. Музыка.)

КАРТИНА 4

(Звучит хазанут, прерываемый гулом молящихся. На просцениум выходит Протагонист в облачении кантора, в талесе и с сидуром в руках)

Протагонист: Еще один дебют. Сколько можно дебютировать? Конечно, полное субботнее богослужение — это не кот начхал. Но разве это можно сравнить с оперой? С корзинами цветов и всплеском эмоций на сцене, в зале и еще долго-долго потом.

(На просцениум выбегает возбужденный Давид)

Давид: Ну, что я говорил, Мишка! Это же полный триумф. Ты — звезда. С сегодняшнего дня ты должен забыть думать об опере. Ты что, Мишка, не понимаешь, для певца опера — это гроб. Надо иметь очень сильный голос и сильный характер, чтобы это выдержать. И уж точно никто не будет бегать за тобой по синагоге с аршином. Тебе не придется больше страдать из-за своего роста. Или ты все еще хочешь, чтобы сисястые партнерши душили тебя, как котенка, подпирая на высоких нотах твоей головой свою заплывшую жиром диафрагму? Или тебе нравится, когда партнеры гоняются за тобой по сцене со шпагами, которые из-за твоего роста попадают не в грудь, а в ухо? Не еврейское это дело, сынок. А когда парики сбиваются и лезут в рот из-за того, что режиссеры заставляют тебя целоваться, сидя на скамейке? А попробуй «перепеть» нескольких солистов, хор и оркестр без неизбежного форсирования голоса с риском потерять его к чертям собачьим! А здесь ты свободен!

(Выходит Лунц в штучной паре и котелке)

Лунц: Реверент! Я ищу вас повсюду. Я не был на вашем последнем концерте, но то, что я услышал сегодня, полностью соответствует газетным рецензиям. Они-то и привели меня сегодня сюда. (Вынимает газету, читает). «Своей школой (чистое, хроматически монолитное пиано, утонченные длинные фермато, безукоризненное дыхание) Александрович возвел себя на уровень величайших канторов…». Или вот: «Александрович — восходящая звезда на канторском небосклоне». Вы магнетизируете аудиторию. Разрешите представиться — Маркус Лунц, английский коммерсант. Я буду краток. Правление Центральной синагоги Манчестера, к которой я имею честь принадлежать, ищет нового кантора. Одно ваше слово и…

Протагонист: Но вы, должно быть, знаете, что мой канторский опыт ограничивается всего несколькими выступлениями. Среди моих конкурентов, вероятно, найдутся люди намного более подготовленные.

Лунц: Несомненно, но для меня вы 18-летний артист с десятилетним стажем. К тому же к моим рекомендациям в Манчестере пока прислушиваются. А когда наши евреи услышат то, что сегодня слышал я, возможно, и мои уговоры не понадобятся.

Протагонист: Даже не знаю, что вам сказать. Все это так неожиданно.

Лунц: Конечно, подумайте. Только имейте в виду, что уже поступило 112 заявок от соискателей, и там вовсю идут прослушивания. Решение должно быть принято до наступления осенних праздников.

Давид: Нет, вы только послушайте! Он не знает, что сказать! Зато я знаю (к Лунцу). Мой сын думает, что, спев Ленского, он поймал бога за бороду. Согласитесь, мистер Лунц, Бога надо ловить за пейсы. (К сыну) Ты слышал, Мишка, что сказал мистер Лунц? И разве я не твердил тебе день и ночь, что евреи умеют ценить своих хазанов? И уважающий себя хазан должен платить им той же монетой, как это делал великий Йоселе Розенблатт. Чикагская опера предлагала ему тысячу долларов за каждое выступление, готова была внести в контракт дополнительные условия — гарантировать ему соблюдение субботы, кошерную пищу, сохранение бороды и даже подобрать ему в качестве партнерши еврейскую сопрано. Но он остался верен евреям. А Сиро́та? Разве не ты мне рассказывал, какой страх он нагнал на самого Карузо?

Протагонист: Да, ты прав, отец, если бы Сирота ушел в оперу, в истории музыки началось бы новое летоисчисление.

Давид: И что? По сей день поет в варшавской синагоге. Или я ошибаюсь?

Лунц: Я не хочу вмешиваться в ваш спор, господа, но я тоже отец. Моя дочь тоже живет в Риге, но я намерен забрать ее в Англию. Между нами говоря, Европа перестала быть безопасным местом для евреев.

(Давид смотрит на сына с беззвучной мольбой. Протагонист обнимает отца.)

Лунц: Если вы согласитесь, я сегодня же спишусь с синагогой и попрошу выслать вам официальное приглашение.

КАРТИНА 5

(Свет гаснет, занавес поднимается. Музыка. Манчестер, Центральная синагога, кабинет председателя общины. Совет конгрегации заседает в полном составе: мистер Леви, президент, мистер Льюис, вице-президент, мистер Гэдиен, казначей, мистер Эпстейн, секретарь. Все джентльмены в сюртуках и цилиндрах. На столе семисвечник. Атмосфера чертога сионских мудрецов. Музыка стихает.)

Мистер Леви: Почтенные джентльмены! Я надеюсь, что после субботнего богослужения, которое провел наш юный кандидат, ни у кого из вас не осталось сомнений относительно его профессиональных качеств.

(члены правления дружно закивали и одобрительно зашумели, перебивая друг друга)

Мистер Эпстейн: Если бы у меня был голос, я пел бы не хуже.

Мистер Льюис: Судя по вашему торжественному тону, уважаемый мистер президент, нам предстоят трудные переговоры.

Мистер Эпстейн: Меня пугает не столько его канторский опыт, сколько житейский. Мне показалось, что в его канторском пении отсутствует еврейский плач, надрыв. При нем еще нужна мама.

Мистер Леви: А мы его здесь женим, и тогда появятся и стенания, и слезы.

Мистер Льюис: А уверены ли вы, что у хазана вообще есть намерение жениться? Ведь для нашей синагоги это жизненно важный вопрос.

Мистер Леви: Я предлагаю, чтобы дополнительно стимулировать хазана, внести в контракт обещание — в случае женитьбы к его недельному жалованию будет прибавлен еще 1 фунт (присутствующие бурно приветствуют оригинальную идею).

Мистер Гэдиен: А я предлагаю вместо “семейной“ надбавки выплатить в конце пятилетнего срока службы единоразовый бонус в 250 фунтов.

Мистер Леви: Кроме того, мы можем отказаться от расходов по меблировке и ремонту дома.

Мистер Гэдиен: Нам следует согласиться на меблировку, но коммунальные услуги за дом — 16 шиллингов — пусть оплачивает хазан.

Мистер Льюис: Почтенные джентльмены не должны забывать, что перед нами не просто хазан — перед нами гений, который заслуживает гораздо большего, чем то, что мы можем ему предложить!

Мистер Гэдиен: Я придерживаюсь того же мнения.

Мистер Эпстейн: И чем дольше он у нас проработает, тем привлекательней будет наша община для новых членов. Я надеюсь, что джентльмены поддержат мое предложение — выплатить хазану бонус в 500 фунтов по истечении 15 лет непрерывной службы.

Мистер Леви: Почтенные джентльмены! Мне остается только напомнить вам, что наш юный кандидат выдвинул несколько дополнительных условий, не совместимых с интересами общины. Мистер Гэдиен, зачитайте нам условия реверента Александровича.

Мистер Гэдиен: Шесть недель отпуска для продолжения вокального образования в Италии, и поет он не четыре, а две субботы в месяц. Отдельного внимания требует намерение хазана в свободное от службы время выступать со светскими концертами и участвовать в оперных спектаклях.

(Разгораются бурные дебаты, сливающиеся в сплошной гул голосов. Луч софита высвечивает в углу просцениума фигуру Автора, который с усмешкой наблюдал со стороны за происходящим).

Автор (нарочито лукаво в зал): Размахивая перед носом кандидата 500-фунтовой морковкой, отцы-попечители наивно рассчитывали навсегда приковать к себе молодого кантора. Но его этот пункт не интересовал вовсе. Он так никогда и не научится жить завтрашним днем — а тут ему талдычат про 15 лет. Требование о двух субботах было «тонким» расчетом: джентльмены из правления схватятся за голову, начнут неистово выторговывать субботы и, в конечном счете, акцептируют остальные условия. Но этот тактический маневр был воспринят как наивная бестактность.

Мистер Леви (успокаивая джентльменов): Господа, я предвидел ваше возмущение. Поэтому пригласил на наше совещание самого хазана, чтобы объявить ему о наших решениях. Мистер Гэдиен, позовите молодого человека.

(Входит Протагонист в сюртуке и цилиндре)

Мистер Леви: Дорогой хазан! Мы предлагаем вам контракт сроком на пять лет, жалованье 9 фунтов в неделю, гарантируем «семейную» надбавку в 1 фунт, шесть недель отпуска и дом из 12 комнат на Хейвуд-стрит, с прачечной, винным погребом и обставленным салоном с камином и роялем. Остальные помещения вы должны обставлять сами, а также платить 12 шиллингов и 6 пенсов в неделю коммунальных налогов. Но мы рассчитываем, что вы не только будете петь все субботы, но и активно участвовать в жизни нашей конгрегации — сопровождать свадьбы, готовить детей к бар-мицве, посещать семьи членов нашей общины в дни траура, читать лекции.

Протагонист: Позвольте, джентльмены, ответить вам еврейской притчей. В те далекие времена, когда канторство еще не считалось профессией и тем более искусством, прокормиться этим занятием было невозможно. Поэтому чтец Торы вынужден был зарабатывать на жизнь иным способом, чаще всего ритуальным убоем скота, который, как вы знаете, требует выполнения строгих религиозных предписаний. В этом качестве и поступил в синагогу будущий зачинатель одесской школы хазанута, известный потомкам как Цалель Одессер. В один прекрасный день Цалель предстал перед раввином, который прибыл в Одессу с рутинной инспекцией. Рабби провел ногтем вдоль лезвия халефа — ритуального ножа, чтобы убедиться, что на нем нет заусениц, которые могут причинить страдание обреченному животному. Он несколько раз повторил процедуру, при этом его палец всякий раз задерживался на одной точке, затем повернулся к дрожащему перед ним Цалелю, который мысленно уже прощался со своей лицензией. Но вместо приговора Цалель услышал дружеский совет: «Я обнаружил на лезвии твоего халефа нечто такое, что утверждает меня во мнении — ты должен отказаться от работы шойхета и полностью посвятить себя твоему истинному призванию хазана». Цалель прислушался к совету раввина и стал одним из самых известных канторов в истории.

Мистер Льюис: Джентльмены, не знаю, удалось ли нашему гостю найти неотразимый аргумент, чтобы переубедить нас, но в одном я уже не сомневаюсь — с новым хазаном не соскучишься.

Мистер Леви: Разрешите, дорогой друг, поздравить вас с назначением, за которое наше правление проголосовало единогласно.

(Окружают Протагониста, пожимают руки, хлопают по плечу и по одному выходят из кабинета. Мистер Эпстейн, когда они остались одни, обнимает Певца и увлекает его с разговором к просцениуму. За ними опускается занавес.).

Мистер Эпстейн: Как вы знаете, друг мой, мы все ходим под впечатлением вашего новогоднего богослужения. Тем не менее, меня мучает один вопрос. Мы держим для вас хор с дирижером. Это стоит больших денег. А что происходит с вашим хором? Вы пели одно новое произведение, но, извините меня, хор даже не потрудился его выучить как следует. Вместо единого, цельного пения тенора почему-то гонятся за сопрано, баритоны — за басами и никак не могут встретиться, чтобы петь всем вместе.

Протагонист (с трудом подавляя смех и стараясь удержать себя в рамках традиционной английской вежливости): Мистер Эпстейн, я высоко ценю столь глубокое понимание важности музыкального сопровождения молитвы, но позволю себе заметить, что эта композиция была написана в форме фуги.

Мистер Эпстейн: Фу?.. (Останавливается и с помощью округлых жестов, морщась от брезгливости пытается представить себе эту форму).

Протагонист: Ну да, фуги.

Мистер Эпстейн (снова брезгливо сморщив нос): Но это же страшно ядовитая, колючая и совершенно некошерная рыба, которая водится где-то в Японии.

Протагонист: В музыке фуга — тоже очень колючая техника, хотя и вполне кошерная.

Мистер Эпстейн (понимающе кивает и торопится сменить тему): Но есть еще одна деликатная проблема, которая гораздо глубже беспокоит прихожан и моих коллег по правлению. Я хотел обсудить ее с вами с глазу на глаз. У меня на примете есть… (заговорщицки оглядывается) пара хороших невест, которые сочтут за честь познакомиться поближе с уважаемым кантором. Что вы на это скажете?

Протагонист: Скажите, мистер Эпстейн, а нет ли у вас на примете… хорошего жениха?

(Мистер Эпстейн не может скрыть своей обескураженности, растерян, почва пришла в движение у него под ногами. Немая сцена длится долго, прежде, чем ему удается вернуть себе равновесие. Протагонист, мастер по части речевых пауз, невозмутимо продолжает начатую мысль).

Протагонист: Понимаете ли, я пригласил в гости свою сестру Анну. И я подумал, что было бы неплохо, если бы она здесь осталась — я очень скучаю без моей семьи.

Мистер Эпстейн (оправившись от шока): Дорогой хазан, я высоко ценю ваше чувство юмора, но из дружеских и отцовских чувств должен предупредить вас, что ваши шутки могут упасть и на неплодородную почву и прорасти опасными плодами.

Протагонист: Что вы имеете в виду, мистер Эпстейн?

Мистер Эпстейн: На прошлой неделе вы сопровождали под венец сына доктора Шапиро, не так ли?

Протагонист: Да, мы большие друзья со Стенли.

Мистер Эпстейн: Поэтому, наверное, вы весь путь к хупе авторитетно шептали ему: «еще не поздно… еще не поздно». Представляете, что будет, если об этом узнают наши прихожане?

Протагонист: Но вы же меня не выдадите? Я уверен в вашем благородстве.

Мистер Эпстейн: Если вы пообещаете, что пересмотрите свое отношение к женитьбе как к мышеловке.

Протагонист: Можете быть уверены. Я чувствую, что уже исправляюсь.

(Свет гаснет. Музыка «Мехутоным геен». Занавес поднимается. Кабинет президента. Очередное совещание.)

Мистер Леви: Джентльмены, мы собрались по просьбе нашего уважаемого хазана, который с нами уже почти два года. Он обратился к нам с… необычной инициативой — организовать в нашей синагоге его сольный концерт для смешанной публики, а также поддержать его выступление в Клубе Сейнт Джеймс. Мне кажется, что пришло время более четко сформулировать нашу общую позицию по этому вопросу. Насколько побочные интересы нашего кантора соответствуют нашей приверженности ортодоксальному образу жизни?

Мистер Льюис: Мистер президент, если мне не изменяет память, мы уже сталкивались с подобной проблемой.

Мистер Леви: Вы намекаете на предшественника нашего хазана?

Мистер Льюис: Именно. Кантор Крушевский в свое время тоже растревожил нашу подозрительность учебой на факультете гуманитарных наук Манчестерского университета.

Мистер Гэдиен: Да-да. Его чрезмерное увлечение английской филологией кончилось тем, что нам пришлось с ним расстаться. Но что поделаешь — молодежь во все времена стремилась к независимости и сопротивлялась чрезмерной опеке.

Мистер Леви: Хазан недавно получил благодарственное письмо от королевской семьи после того, как направил телеграмму соболезнования королеве Мэри в связи со смертью Его Величества Георга V. Если в один прекрасный день его попросят спеть в Букингемском дворце, мы тоже вынесем этот вопрос на голосование?

Мистер Гэдиен: Я хочу напомнить джентльменам, что хазан дал серию концертов и в Ливерпуле в пользу нуждающихся евреев Польши, и совсем недавно в пользу «Испанских интернациональных бригад». И мы не препятствуем, когда еврейские организации просят нас одолжить им на вечерок нашего гения. Но мы должны оберегать нашу общину от слишком тесных связей с чуждыми традициями.

Мистер Льюис: Но в данном случае речь идет всего лишь о музыке. И еврейскому музыканту не зазорно делить сцену с католиком или англиканцем, ирландцем или валлийцем.

Мистер Леви: Мистер Льюис абсолютно прав. Не только не зазорно, но и выгодно — лишний повод показать, что мы не хуже, а может, и лучше.

Мистер Гэдиен: Мы умеем ценить их доброе отношение к евреям и не раз доказывали это, в том числе и с оружием в руках. Наша терпимость к чужеродцам безгранична. Но позволить нашему соплеменнику стоять на сцене рядом с нееврейской женщиной — это уже слишком. Представляете, после концерта она увлечет его в некошерный ресторан, а потом… Страшно подумать. Наш народ нуждается в защите, а фрак и модная стрижка — защита никудышная.

Просцениум.

Автор: Манчестерские джентльмены весьма преуспели в своих матримониальных стараниях. В газетах замелькали поздравления знаменитому кантору по случаю его обручения с фрейлин Дорой Леви, дочерью менеджера фабрики дождевиков. Но в один прекрасный день, полагаясь лишь на судьбу, он в спешном порядке пересек Ла-Манш. Позади остались манчестерский смог, добропорядочные немузыкальные прихожане и обманутая невеста. По здравом размышлении, не так уж и слабоволен был выпрыгнувший в окно Подколесин, товарищ Александровича по несчастью. Он всего лишь сделал свой выбор с той только разницей, что гоголевскому холостяку оставалась одна дорога — назад, на Канавку, к продавленному дивану и трубке, а манчестерский беглец сделал первый шаг к неминуемой гибели.

Занавес. Музыка

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА 6

Просцениум.

Автор: В октябре 1941 вестибюль тбилисской гостиницы «Интурист», куда молодого тенора и его жену поселила филармония, отличался от ночного клуба Рика Блэйна Rick`s Cafe Americain в фильме «Касабланка» только тем, что его завсегдатаи не распевали германские марши и «Марсельезу». Зато он кишел иностранцами, эвакуированными знаменитостями, подпольными миллионерами и просто проходимцами. Для некоторых из них Тбилиси 1941-го стал Касабланкой, перевалочным пунктом на пути к лучшей доле, подальше от опасности. На худой конец, здесь можно было отсидеться, как в комфортабельном бомбоубежище. Но как долго? Немцы приближались безудержно.

(Занавес поднимается. Сцена разделена на две части. Большая часть, ярко освещенная представляет собой вестибюль гостиницы: стойка администратора, над ней картина с горным пейзажем. Время от времени мимо нее с деловым видом проходит мальчик-посыльный. Возле двери висит черная «тарелка». Диваны с торшерами. В углу кадка с фикусом. Видна часть зала ресторана со столиками, пианино. За инструментом окруженный артистами Немирович-Данченко. Он вдохновенно играет «Серенаду Дон Жуана». От группы отделяется Протагонист и присоединяется к исполнению, доводя собравшихся до экстаза).

Немирович-Данченко (доиграв, аплодирует): Браво, браво, маэстро. Я дружу со всеми советскими тенорами, но вас слышу в первый раз. Погодите, погодите… Отчетливо слышу итальянскую прививку: пренебрежение силой голоса за счет изысканной нюансировки, ажурная интерпретация и эта едва уловимая мелизматика… Нет-нет, меня не обманете. Вы не русский. Кто вы? Энрико Карузо? Джон Маккормак? Признавайтесь, голубчик.

Нежный: Простите, Владимир Иванович, я давно собираюсь представить вам моего друга, но он неуловим, как снежный человек в Гималаях — носится, как угорелый, с одного перевала на другой с сольными выступлениями. Миша Александрович. А это его жена, несравненная Раечка, студентка Рижской балетной студии.

Немирович-Данченко: Это непростительно, Игорь. Вы — администратор театра и лучше других знаете, что оперные голоса для меня не развлечение, а жизненная необходимость. Ставлю вам на вид без занесения в личное дело. И тут же прощаю, учитывая военную обстановку.

(Все смеются)

Протагонист: Ты ошибаешься, Игорь. Здесь моя военная база, потому что мои планы и маршруты теперь разрабатывает не гастрольно-концертное объединение, а Политуправление Закавказского военного округа.

(Смех)

Нежный: Ага! Ты еще скажи, что тебя используют как новое сверхсекретное оружие.

Протагонист: Кто знает, кто знает… Разве не ты мне на днях рассказал, что какой-то чересчур сентиментальный немецкий часовой угодил в плен только из-за того, что заслушался на посту «Синим платочком». А вот вы не ошиблись, Владимир Иванович, — «русским» я действительно стал без году неделя.

Немирович-Данченко: У вас, бесспорно, превосходная школа, молодой человек. У кого вы учились?

Протагонист: Мои последние педагоги — Дмитрий Смирнов и Беньямино Джильи.

Немирович-Данченко (хлопая себя по лбу): Ну, конечно же! Джильи! Все мучился — кого вы мне напоминаете. Ведь я слушал его в Нью-Йорке и не раз. Вы непременно должны мне рассказать о ваших встречах. Господи, «русский Джильи»! Вот закончится эта проклятая война…

(Разговор неожиданно прерывается. Дверь бесцеремонно распахивается и в вестибюль входит группа военных во главе с коренастым полковником НКВД).

Махоньков: Добрый вечер, граждане, прошу всех приготовить документы для проверки.

(Автоматчики приступают к проверке. Сало Флор с женой протягивают полковнику паспорта). Саломон Флор, гражданин Чехословакии, гроссмейстер и журналист. Что вас привело к нам, товарищ гроссмейстер?

Сало Флор: Моя жена — русская. (Показывает на жену, которая в неподдельном страхе прижимает к груди крохотную собачку). Да и я жду решения советского правительства о предоставлении мне гражданства.

Махоньков (одобрительно): И давно ждете?

Сало Флор: Да больше года уже.

Махоньков: Чудесная собачка (пытается погладить). После войны обязательно такую же заведу. (Обращаясь к жене Флора) Как звать-то?

Раиса Флор: Раиса.

Махоньков: Вас уже знаю. Собачку, конечно.

Раиса Флор: Бэрри.

Махоньков (обводит наигранно удивленным взглядом стоящих поблизости и, возвращая документы): Ну что ж, уважаю шахматы и шахматистов. Не забудьте пригласить меня на чествование, когда станете чемпионом мира. Советским чемпионом. Да, и… это… Когда получите гражданство, смените имя собачке. Когда-нибудь она вам за это спасибо скажет.

(Из ресторана выходит, качаясь, посетитель-майор в расхристанном виде, проходя мимо Раи, задерживается, протягивает к ней руку)

Майор: У-у! Ты чья? Пойдем со мной.

Рая: Как вы смеете! Nekauņa!

Майор: Чо? Нерусская что ль? Во понаехали! Мы в траншеях мешками кровь за родину проливаем, а вы тут жопу греете под грузинским солнышком, крысы тыловые. Киев у врага, а им тут котлеты по-киевски на подносике… Арцысты, мать вашу набекрень! (Обводит мутным взглядом присутствующих). Жиды замаскированные! Всех по брусчатке размажу (заносит кулак).

(Махоньков подает знак автоматчикам, которые вяжут дебошира и уводят. Поворачивается к Протагонисту. Изучает документы)

Махоньков: Ну, что ж, давайте знакомиться. Я — новый начальник тбилисского гарнизона Махоньков Александр Яковлевич. Обхожу с военным патрулем свои, так сказать, владения. Кстати, я был на днях на вашем концерте. Уже и не помню, когда я получал такое наслаждение. А личному знакомству рад вдвойне. Давайте договоримся: вот вам мой телефон, если понадобится какая-либо помощь, обращайтесь прямо ко мне и ни к кому больше. Я сделаю для вас все, что смогу…

(Целует руку Раечке и уходит с автоматчиками)

Раечка (обращаясь к Нежному): А ешче говорьят, что советские официры все сплёшь неотесанные варвары.

Нежный: Не обольщайся, девочка, у торреадоров принято целовать быка перед корридой.

Александр Яковлевич — мужик обходительный, можно даже сказать порядочный. И перед искусствами благоговеет. Нашего брата не обидит. Но не надо забывать, что он доверенное лицо Лаврентия Палыча с мандатом для наведения порядка в Тбилиси. Может карать и миловать по своему усмотрению. По его приказу, всех подозреваемых в бандитизме, паникерстве и пораженческих настроениях расстреливают на месте.

Флор: А-а, так вот, чем ему наша невинная Бэрри не угодила. Как же это я сразу не сообразил… Бэрри, Бэрри, прощай, любимая. С сегодняшнего дня приказываю тебе отзываться на Тэрри. Впрочем, захочешь жить, отзовешься и на Мурку.

(Жора включает тарелку. Голос Левитана):

«В течение 2 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и северо-восточнее Туапсе. Наши войска оставили город Нальчик и вели бои юго-восточнее этого пункта. На других фронтах никаких изменений не произошло. После упорных боёв под давлением превосходящих сил противника наши части отошли на новые позиции».

Протагонист: Даже не верится — всего две недели назад мы с Раечкой и Натаном под бомбами добирались из Армавира в Баку. В нашем концертном плане стоял Нальчик, но там уже было не до концертов. В Доме Красной армии вовсю уничтожались документы. По ночам грабили магазины. А колхозники уже отказывались продавать нам продукты за советские деньги. В Нальчике Натану как-то удалось уговорить охрану санитарного поезда предоставить нам сидячие места… на крыше вагона. Правда, куда трудней ему было уговорить нас на этот смертельный номер.

Натан: Зато путешествовать этим классом весьма познавательно. Во-первых, мы обнаружили, что у крыши покатые края. Во-вторых, соседи по «купе» научили следить за туннелями и мостами и при их появлении немедленно ложиться плашмя.

Флор: Многое готов отдать, чтобы взглянуть на этот кордебалет с участием нашей грациозной Раечки.

Натан: Зря издеваетесь, Саломон Михайлович. Раечка была душой ансамбля. Мы привязывали наши чемоданы к трубе, Раечку — к чемоданам. К тому же (это уже по ее собственной инициативе) она цепко держала за ноги мужа. Последний не сопротивлялся.

Протагонист: Подумаешь, в Париже мне показывали ночлежки, где нищие спали стоя, держась за веревку, чтобы не свалиться во сне. Да. Если наступление немцев пойдет такими темпами…

Жора: Слюшай, Мишико, нэ бойся, мы с нэмцами найдем общий язык. И тебя, нашего любимца, и твою Раечку в абыду нэ дадим. Аставайся в Тбилиси.

Немирович-Данченко (уводит Протагониста, Мандруса и Раю к ресторанному столику, подзывают официантку): Вы родились в рубашке. Мы должны отметить ваше чудесное спасение. (Со звоном чокаются бокалами).

Протагонист: Ускальзывать от немцев — мое хобби, Владимир Иванович. Как выяснилось, они наступали мне на пятки в Риге, в Каунасе, в Минске, но обстоятельства оказывались для них неблагоприятны. Каждый раз чья-то невидимая рука отводила меня на новые, заранее подготовленные позиции. И вот теперь я сижу за одним столом с самим Немировичем-Данченко. У евреев это называется мазл — везение.

Немирович-Данченко: Надеюсь, вы принесете и всем нам этот самый мазл?

Протагонист: Моей жене повезло меньше. Ее эвакуировали в Свердловск из Риги с балетным училищем. О судьбе ее близких можно только догадываться. Бедная девочка, их привезли в товарном вагоне, выгрузили на станции Асбест и никто уже ими больше не интересовался. Вы не поверите — Райка еще полгода назад ни слова не знала по-русски. В ее семье говорили по-немецки. А мы общались поначалу только по-латышски. Здесь многие на нее косо смотрят.

Райкелэ, ты не голодна? Может, я закажу тебе чего-нибудь съедобного?

Рая: Нисколко, Микки. Но я хочу пить. Закажи мне лучше чего-нибудь спитьёбного (Дружный смех). Что такое? Я сказала что-то не так? Опять вы с меня клоуна делаете.

Немирович-Данченко: Миша (вы позволите мне так вас называть?), я как режиссер совершенно озадачен. Обладатель лирического тенора с итальянской школой чистого бельканто, проживший всю жизнь на Западе, и вдруг — в солдатской аудитории, во фронтовой полосе, на огненных позициях. Что вы можете знать о своих слушателях?

Протагонист: Что от них зависит моя жизнь и жизнь моей семьи и что они достойны не просто сладких звуков, а молитвы.

Немирович-Данченко: А что они знают о вас?

Протагонист: Наверное, думают: «этот человек поет, значит, дела обстоят не так плохо, как казалось еще сегодня утром».

Немирович-Данченко: О чем же вы им поете?

Протагонист: О чем поют на войне? О любви.

(Жора возвращается к своей стойке, но вдруг бросается к тарелке и прибавляет звук). Диктор: «Продолжаем наш концерт. Поет Михаил Александрович. Тихон Хренников. «Как соловей о розе».

(Все притихли. Кто-то плачет. На 2 минуте музыки открывается дверь. Входит посыльный офицер, о чем-то шепчется с Жорой. Жора не дает ему договорить и жестом призывает присоединиться к слушающим).

Жора: Вай, Мишико. Какой голос! Мед и персиковое варенье. Так поют только в Грузии.

(Жора подводит офицера к Протагонисту)

Жора: Мишико, тут к тебе.

Офицер: Здравствуйте. (Вынимает из планшета распоряжение). У меня приказ Главнокомандующего фронтом доставить товарища Александровича. Генерал Армии товарищ Тюленев ждет вас через час. Машина у подъезда. (Уходит).

Протагонист: Главнокомандующие тоже хотят любви. Наверное сегодня меня произведут в еврейторы.

(Свет гаснет).

КАРТИНА 7

(Левая часть сцены освещается. Кабинет в Ставке Главкома. Тюленев просматривает бумаги. Входит адъютант.)

Офицер: Товарищ генерал, артист Михаил (спотыкаясь) АлексАндрович, по вашему приказанию, прибыл.

Тюленев: Дуралей! Михаил АлексАндрович — это Великий Князь, которого мы еще в 1918 отправили к августейшим прародителям, а АлександрОвич — великий певец. Давай, проси. (Входит Протагонист). А-а, вот и вы, входите, входите, не робейте. Удивлены, поди?

Протагонист (смущенно): Есть немного, товарищ генерал.

Тюленев: Да я и сам удивлен не меньше вашего. Вон читаю донесения боевых командиров и политруков и удивляюсь — в каждом третьем донесении упоминается ваше имя. Да и фронтовые газеты вас вниманием не обходят. Вот и решил взглянуть, что это за чудище заморское сладкоголосое. Если верить моим политрукам, то получается, что вы проводите в боевых частях больше времени, чем я. Меня все знают и боятся. Вас все знают и восхищаются. Но что вас заставляет так часто рисковать?

Протагонист: Меня с детства учили, что неблагодарность — грех, разновидность предательства, товарищ генерал.

Тюленев: Отлично учили. Вы смелый и очень нужный в армии человек. У меня есть все основания представить вас к награде.

Протагонист: Спасибо. То есть… Служу Советскому Союзу.

Тюленев: И хорошо служите. Вот, например, донесение майора Зверева. «Артист Александрович 50 минут исполнял перед бойцами песни и оперные арии, стоя на снегу во фраке и лаковых туфлях… Концерт был прерван из-за начавшегося минометного обстрела наших позиций». У вас что, нет теплой одежды? Так я распоряжусь. Вам прямо сейчас подберут и шинель, и сапоги.

Протагонист: Да что вы, не беспокойтесь. Я ни в чем не нуждаюсь. Понимаете, эти люди давно забыли, как выглядит концертный зал. Вот я и пытаюсь им напомнить.

Тюленев: А как голос застудите?

Протагонист: Не получается иначе, товарищ генерал. Не могу же я выставлять напоказ страх перед потерей голоса, когда передо мной люди, ежеминутно рискующие самой жизнью? Авось пронесет.

Тюленев: А теперь, товарищ Александрович, самое время поговорить о главной причине нашей встречи. Присаживайтесь. Папиросу не предлагаю, чтобы не навредить нашему секретному портативному оружию — вашему голосу. А вот от коньячка трофейного, надеюсь, не откажетесь. (Достает из сейфа). Одно из донесений меня особенно озадачило (роется в бумагах). А, вот. Капитан Козлов. Не могу решить, что мне с этим Козловым делать — то ли представить к награде за военную смекалку, то ли отдать под трибунал за несанкционированный контакт с противником в боевой обстановке. (Читает) «Во время концерта артиста Александровича на высокогорном участке фронта в районе Клухорского перевала, к нашей линии полевой связи подключились связисты близлежащих вражеских позиций и попросили исполнить что-нибудь по-немецки». Расскажите подробней, как дело было.

Протагонист: Солдаты предупредили меня, что в горах часто нет прямой линии фронта, и немецкие окопы иногда находятся в десятках шагов от наших, и чтобы я не удивлялся, если услышу вражеские аплодисменты. Но на концерт по заявкам я совсем не расчитывал. А тут на тебе.

Тюленев: Скоро начнем посылать фронтовые концертные бригады в офицерские клубы вермахта.

Протагонист: Наши командиры сперва растерялись. Пытались связаться на других частотах с начальством, но не смогли. Шептались, спорили. И тогда кому-то пришла в голову гениальная идея. Они поставили немцам условие — пока я пою — никакой стрельбы, чтобы я, на нервной почве, голос не потерял.

Тюленев: А откуда вам известны подробности их переговоров?

Протагонист: Так ведь меня позвали переводить. Кроме меня, по-немецки никто не говорил. Пока мой аккомпаниатор на аккордеоне «Синий платочек» наяривал, я с фашистами договаривался.

Тюленев: И в чем же вы усмотрели «гениальность» этой идеи?

Протагонист: Оказывается, на нашей базе находились четверо раненых, которых никак не удавалось в тыл отправить. Единственный проход, по которому это можно было осуществить, легко простреливался с немецкой стороны. Вот и решили воспользоваться уникальным шансом. К тому же уже темнеть начало. Пока я убаюкивал врага «Колыбельной» Моцарта на немецком, наши организовали эвакуацию раненых бойцов. Под шумок, так сказать. Понимаете, товарищ генерал, несколько минут был мир.

Тюленев: А потом?

Протагонист: Потом? Как обычно — аплодисменты и бисы.

Тюленев: Ну что ж, молодой человек, я вижу, что еще пару концертов — и дойдет до братания с врагом. Спасибо вам. Будете петь в Тбилиси — не забудьте прислать контрамарки. Не все же немцам получать удовольствие.

(Музыка: Моцарт, «Концертная ария» фрагмент)

КАРТИНА 8

(Освещается первая половина сцены. Гостиничный номер Протагониста и Раи. Рая укладывает в чемодан фрак и полирует лакированные туфли)

Протагонист: Знаешь, Райка, если мне опять придется карабкаться в горы на лошадях, я потребую от командования направить меня в школу верховой езды. Я не могу петь с трясущимися коленями. Меня этому не учили.

Рая: Лошади умней нас, Микки. Они не оступаются. Главное — не простудись. Ты должен беречь связки.

Протагонист: Расскажи это моим слушателям на высоте 3000 метров. Или калекам в госпиталях, которые аплодируют мне одной рукой, потому что второй нет.

(Стук в дверь. Входит широко улыбающийся Махоньков, бросается в объятия)

Махоньков: Как хорошо, что я вас застал. (заметив чемодан) А-а, мужа на ратные подвиги провожаешь? Оставь ему эту неблагодарную работу. У меня для тебя более почетная есть.

Рая: Да что вы! Ему нельзя доверять — или он опять положит в чемодан вилку вместо камертона. Я уже заканчиваю. Садитесь, Александр Яковлевич.

Махоньков: Выручай, Райка, я без тебя пропаду. Очередное звание получил. Вот! (Вынимает из вещмешка новенький мундир, кладет на стол генеральские погоны). Пришить и подогнать бы, чтобы не подметать пол лампасами.

Рая: Поздравляю, Александр Яковлевич, простите (подчеркнуто уважительно), товарищ генерал! (Игриво отдает честь).

Протагонист: Ух ты! Я ужасно рад за вас.

(Хлопоча, Рая выходит из комнаты, прихватив китель и погоны).

Махоньков (озираясь, чтобы убедиться в отсутствии Раи): Вообще-то мне тебя нужно было увидеть. Я локти кусаю, Миша, что не устроил вас с Раечкой вчера в партере, а взял с собой в ложу. И вообще могли бы сходить в театр в другой раз.

Протагонист: Но Раечка так мечтала услышать Веру Давыдову. А что случилось? Мы плохо себя вели? А-а, я демонстративно не аплодировал Вертеру, который был из рук вон плох. И этим я раздражал Берия в соседней ложе?

Махоньков: Лаврентию Палычу наплевать и на тебя и на Вертера. (Озираясь и понизив голос). Его внимание было приковано к Раечке. Он приказал мне привезти ее сегодня вечером на правительственный банкет в его честь. Одну. Я наплел ему что-то, но хочу, чтобы ты имел это в виду. Лучше всего отправь жену куда-нибудь на несколько дней. Дела на фронте скверные. Надеюсь, он сегодня уже об этом и не вспомнит.

Протагонист: Спасибо, Александр Яковлевич. Вам уже приходилось прежде ослушиваться приказа члена ГКО — Государственного комитета обороны?

Махоньков (смеется): Впервые. И вот результат — сразу повысили в звании.

Протагонист: А знаете почему? Потому что вы сделали это ради другого члена ГКО — Гастрольно-концертного объединения.

Махоньков (смеется): Я надеюсь, мое должностное преступление не выйдет за эти стены.

(Входит Рая с катушками, шкатулками и утюгом, начинает прилаживать погоны).

Махоньков: А вот и наша Раечка. Что бы я без тебя делал!

(Стук в дверь)

Рая: Открыто.

(Входит смущенный Сало Флор).

Флор: Простите. Я не помешал? Здравствуйте, товарищ полковник.

Протагонист: Саломончик, ты приветствуешь генерала НКВД и присутствуешь при ритуале посвящения в сан с пришиванием погон.

Флор: Неужели? Поздравляю, товарищ генерал. Я на минутку. Райка, у тебя не найдется для нас пары бутербродов? Иначе мы бесславно не доживем до победы.

Протагонист: Что случилось, Саломон? Ты проиграл в карты талоны на ресторан? Или персонал гостиницы объявил забастовку? Тебе же как иностранцу таскают в номер бесплатные завтраки и обеды, от запаха которых у советского человека начинается приступ астмы.

Флор: Не спрашивай. Вчера нас неожиданно вызвали в милицию и в торжест-вен-ной обстановке… отобрали чехословацкие паспорта.

Махоньков: Это я распорядился. Вы же сами жаловались на бюрократию. Вот я и решил вам помочь.

Флор: Мы с утра сидим голодные, а еду все не несут. Пошел жаловаться, а администратор нас обрадовал. Говорит, кормежка рядовых советских граждан не предусмотрена, как и проживание в гостинице. Велели подыскать в течение недели новое жилье.

Махоньков (задумчиво): Выигрыш темпа при потере качества… Выше голову, гроссмейстер. Новая родина оценит вашу жертву. По меньшей мере, в моем лице.

(Музыка. Занавес)

КАРТИНА 9

(Просцениум)

Автор: После освобождения Риги его направили туда с концертами. Он бродил по мертвому городу, разыскивал уцелевших знакомых, которых можно расспросить о подробностях гибели брата и его семьи, о судьбе друзей. Да где же они, уцелевшие? За три года — миллионы непогребенных… Нет живых, с кем можно разделить горе. Нет мертвых, чтобы попросить о заступничестве. Впрочем, проси-не проси. «Из глубины взываю к тебе, Господи». Но Господь не слышит. Он занят. У Него дела поважнее. С небесного трона взирает Он с удивлением на торжество хаоса. Даже камни в этом городе стали чужими. Им, камням, хорошо. Они полезней, чем люди. Чем больше камни разрушают, тем ценнее и привлекательнее они для потомков. Они экономичны — один камень, установленный на месте сожженной синагоги, может заменить тысячи погибших и миллионы неродившихся людей. Практично и со вкусом: один камень в память сотен тысяч этих, как их, евреев, что ли… Один памятник на город. Сто памятников на государство. Тысяча памятников нескольким поколениям. Всем пестреть в путеводителях списками местных достопримечательностей, places of interest.

(Занавес открывается. На заднике проекция картины Линке из серии «Камни кричат»). Голос за сценой читает Бялика:

Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,
И сгинет эта кровь, всосет ее простор
Великой пустоты бесследно и уныло —
И будет снова все по-прежнему, как было…

(Луч света на сцену. Железная ограда с покосившимися воротами. За ней двор единственной уцелевшей рижской синагоги. Во дворе разоренного храма о чем-то толкуют несколько оборванных мужчин. Некоторые что-то разглядывают на стене. Вдоль ограды медленно идет Протагонист. Остановился, раскрыл старенький сидур. Но вознести поминальную молитву ему не дали. Едва он закрыл глаза, как ощутил чьи-то осторожные прикосновения. Невесть откуда взявшийся небритый еврей, ни тебе здрасьте, сосредоточенно ощупывает Протагониста, стараясь заглянуть в лицо.)

Еврей (отрывисто, не веря своим глазам): Нет, нет, не разочаровывайте меня… Ведь это вы? Хазан? Вы спаслись? Вы живы? Вы живы… Это значит, что все без обмана — и я тоже жив. Вы понимаете, я жив… (плачет). Боже мой, что же мы тут стоим… Ведь вы должны записаться… (еврей решительно тянет Протагониста за рукав, и, не прерывая полусвязных бормотаний, увлекает его за ограду). Вы непременно должны записаться… Все записываются, и вы тоже должны… (они движутся прямо на толпу, словно это не люди, а бесплотные тени. Притихшие евреи расступились, и Протагонист увидел несколько листов бумаги, криво приклеенных к стене). Вот здесь. Ваш номер 281.

Протагонист: Что это?

Еврей: Как что? Господи, до чего же вы бестолковый. Для чего я, по вашему, встречаю все поезда на нашем вокзале? Когда евреи возвращаются, я веду их сюда, чтобы они записались. Другие сами приходят, чтобы найти тех, кто спасся. С вами нас уже 281. Это много или мало? Я уже не знаю. Я только знаю, что они меня не убили. Представляете, я их обманул. Там еще много свободного места. Когда приедет моя Женечка, я ее тоже приведу сюда. Записаться. Правда, красивое имя — Женечка? Хотя и совсем нееврейское.

Протагонист (протягивает незнакомцу деньги): Вы хороший человек. Вот возьмите, пригодятся.

Еврей: Я куплю на них шифс-карту в Америку. Вы не знаете, хазан, как там относятся к евреям? Если там их тоже бьют, я не поеду. Генук из генук. Надо только дождаться Женечку. Иначе она на меня рассердится. Ой, кажется, сегодня еще один поезд (удаляется, бормоча).

(Выйдя за ограду, Протагонист снова вытащил сидур и пропел первые слова молитвы «Эл молэ рахамим». Свет гаснет. Опускается экран в широкой раме, увитой колючей проволокой, сверху чугунная надпись, как на воротах Освенцима и Дахау “Arbeit macht frei”. Видеоклип с Александровичем, возносящим поминальную молитву в Освенциме на развалинах крематория №3)

Просцениум

Маэстро (Осматривает зал, заглядывает за занавес): Пригласите ко мне Автора.

(Автор поднимается из зала)

Автор: Вызывали, Маэстро?

Маэстро: Что за чепуха! Это вы меня сегодня вызвали. Из нас двоих только я имею некоторое отношение к духам. А вы — банальная реальность. Где вы видели, чтобы духи вызывали медиумов? Я не берусь судить о законах драматургии, но спиритические законы вы определенно попираете.

Автор: Не будем мелочиться, Маэстро. Ведь я же не принуждаю вас выступать с шефскими концертами.

Маэстро: Этого только не хватало.

Автор: Кстати, при вашей харизме идея могла бы иметь успех.

Маэстро: Хорошо, я согласен играть по вашим правилам. Но тогда в этом спиритическом сеансе вопросы задаю я.

Автор: Я вижу, что ваши нескончаемые знакомства с генералами НКВД не прошли даром. Я весь внимание. (В сторону зрителей) Эти гении — чем признанней, тем капризней.

Маэстро: Я смотрю, вы недурно поработали с моим архивом. При жизни у меня не было времени на чтение всех рецензий. Сами знаете — репетиции, переезды, концерты. Моим великим предшественникам очень доставалось от этих безжалостных критиков. Даже Шаляпина и Карузо не щадили. А как там у меня? Кто из этих убийц больнее всех меня ужалил?

Автор: Ричард Дайер из «Бостон Глоб».

Маэстро: Да бросьте. Этот американец был так влюблен в мою работу, что не пропускал ни одного моего концерта в Новой Англии. Чуть ли не каждую статью об мне он заканчивал восклицанием «Ке белло вочче!»

Автор: Что переводится, должно быть, как «Бедная печень!»

Маэстро: Чем это вам не угодила моя печень?

Автор: После интервью в бостонском ресторане, он высмеял вас за то, что вы заказываете к десерту непомерное количество взбитых сливок.

Маэстро: Мне американские врачи рекомендовали. И это все, что вы наскребли из компромата?

Автор: Я добросовестно искал в рецензиях негатив. Исключительно в шкурных интересах — чтобы меня не могли обвинить в панегиризме. Увы, Маэстро. Но был бы человек — компромат найдется. Уверяю вас — вы не исключение.

(Свет гаснет. Звучит неаполитанская песня. Занавес поднимается).

КАРТИНА 10

(Кабинет генерала МГБ Иванова. На стене портреты Сталина и Берия. Стол с зеленым сукном. Латунная лампа со стекляным абажуром. Генерал нажимает массивную кнопку в стене. Входит дежурный).

Дежурный: Вызывали, товарищ генерал?

Иванов: Введите.

(Дежурный выходит и возвращается с Протагонистом)

Иванов: Присаживайтесь. Повестка и паспорт при вас?

Иванов: Так-так, гражданин Александрович. Профессия у вас завидная. Вот и мой сынок баяном увлекся. Сутками в доме пионеров пропадает. А зачем вас вызвали, догадываетесь?

Протагонист: Наверное, у вас ко мне что-то важное, если такое представительный прием.

Иванов: Верно. Хочу поговорить с вами о музыке.

Протагонист: Когда ваши коллеги приглашали меня спеть в вашем клубе, то они это делали по телефону. Значит, речь пойдет о чем-то другом. Я вас слушаю, товарищ генерал.

Иванов: Мы внимательно ознакомились с вашей биографией и вашим творчеством. По 20 концертов в месяц — завидная работоспособность. Наверное, и зарабатываете неплохо.

Протагонист: Я не жалуюсь. На жизнь вполне хватает. А недавно вот удостоен Сталинской премии.

Иванов: Знаем, знаем. И поздравляем. Мы знаем, что товарищ Сталин благоволит к вам. Но есть и нарекания в ваш адрес.

Протагонист: С вашей стороны? Или со стороны товарища Сталина?

Иванов: Со стороны трудящихся. Некоторые письма доходят и до нас. И не реагировать на них мы не вправе.

Протагонист: Было бы естественней, если бы трудящиеся слали свои замечания мне. Напрямик, так сказать. Но в моей почте — от трудящихся одни благодарности. Даже в стихах. Так чем же вы… то есть они недовольны настолько, что эти замечания нужно обсуждать в этом кабинете?

Иванов: Тем, что в подборе репертуара вы допускаете крен в сторону западной музыки. Вот, например (заглядывает в бумажку), врубмашинисты и навалоотбойщики Кузбаса уверяют, что «русская музыка со времен Глинки никогда не была ниже западной». Или вы другого мнения?

Протагонист: Я полностью с этим согласен. Но странно. После моего недавнего концерта в Кемерово именно шахтеры меня на руках выносили из зала. Я скажу вам больше — именно кузбассовские… как вы их назвали?.. Врубоотбойщики?.. ходатайствовали перед правительством о присуждении мне звания. Поэтому, если вы действительно хотите знать мое мнение, то вас кто-то ввел в заблуждение.

Иванов: Видите ли, хорошо петь еще недостаточно для того, чтобы считать себя советским артистом. Возможно, вы еще не полностью излечились от капиталистических привычек.

Протагонист: Но я лечусь, уверяю вас.

Сидоров: И как же вы лечитесь?

Протагонист: Так же, как Максимилиан Максаков лечился от насморка — пением. Знаете, я от всего лечусь пением. И иногда весьма успешно. У меня случайно есть при себе программа моего вчерашнего концерта в Зале Чайковского. Я вам ее оставлю. Там в основном произведения русских и советских композиторов.

Иванов: И, конечно, еврейских (характерная жестикуляция). Есть мнение, что в ваших выступлениях прослеживаются националистические тенденции.

Протагонист: Программы утверждены реперткомом.

Иванов: Ну, с реперткомом мы тоже еще разберемся. А с какими еврейскими организациями вы поддерживаете отношения?

Протагонист: А разве у нас есть еврейские организации?

Иванов: Вас видели в синагогах. И даже поете в них. Как прикажете это понимать? С кем вы согласовывали свои выступления в синагоге?

Протагонист: Вы же знаете, я когда-то был кантором, и, говорят, неплохим. Да, меня пару раз приглашали по большим праздникам участвовать в молебнах с одобрения и даже по настоянию правительства.

Иванов: Ну это в прошлом. Тогда проводились правительственные мероприятия. А в будущем мы подобной самодеятельности не потерпим. Не подобает заслуженному артисту петь религиозные псалмы. Тем более протаскивать этот чуждый советским людям репертуар на большую сцену. В ваших программах часто встречается «Кадиш». Насколько я знаю, это еврейская молитва.

Протагонист: Это произведение, которое прославило великого и почитаемого в нашей стране французского композитора Мориса Равеля.

Иванов: Вы пели Равеля по-французски?

Протагонист: Что вы, нет, я пел по-арамейски оригинальный текст, на который Равель написал эту композицию.

Иванов: А откуда у вас этот текст?

Протагонист: Снял с полки в первой попавшейся музыкальной библиотеке.

Иванов: Нам известно также, что в московской синагоге вы встречались и беседовали с неким Мордехаем Дубиным. Вы близко знакомы с этим человеком?

Протагонист: Раввин Дубин мой земляк. Он до войны возглавлял еврейскую общину Риги и…

Иванов: …И клерикальную еврейскую партию, которую представлял в латвийском Сейме, был на ты с самим Ульманисом. Вы отдаете себе отчет, чем могут обернуться для вас такие контакты? Кстати, о чем он с вами говорил?

Протагонист: Говорил комплименты и вспоминал мои довоенные концерты.

Иванов: И предлагал устроить нелегальный выезд за границу? Нам все известно. Через какую страну?

Протагонист: Вы знаете, товарищ генерал, моей семье только один раз в жизни предлагали устроить нелегальный переезд в Америку. И то — через Кубу. Надо было всего лишь доплыть до Гаваны. А там уже — сущий пустяк. За 10 долларов любой контрабандист был готов довезти до Майами.

Иванов (с ехидством): И что же вы не воспользовались?

Протагонист: Я был тогда слишком мал, чтобы принимать такие решения. Мне было 10 лет. А мой папа был слишком мудр, чтобы отнестись к этому серьезно. Он сказал, что этот человек — цэдрэйтэр (вертит пальцем у виска).

Иванов: Так значит, вы пели молитву по-аравийски?

Протагонист: Я пел музыкальную композицию Равеля по-арамейски.

Иванов: Это что, не одно и то же? Кстати, сколькими языками вы владеете?

Протагонист (подсчитывает на пальцах, шевеля губами): Шестью.

Иванов: И на всех этих языках вы поете?

Протагонист: Нет, что вы? Боже упаси. Я пою (снова складывает пальцы, шевеля губами, сбивается со счета, пытается заново) на шестнадцати. Или… Нет, на восемнадцати. Правда, между нами говоря, когда я пою на грузинском, я не всегда уверен, что пою не на армянском.

Иванов: Ну, скажите мне, зачем обычному советскому человеку столько языков?

Протагонист: Я никогда об этом не задумывался. Так получилось. Наверное, я не обычный советский человек. А почему вы спрашиваете?

Иванов: К нам поступили сведения о том, что во время исполнения этих ваших ино-политанских песен вы кодируете в них секретную информацию для резидентов иностранных разведок, сидящих в зале. Расскажите, как вам это удается?

Протагонист: Господи, что вы такое говорите! А как эта информация ко мне попадает? И как попадают в зал эти резиденты?

Иванов: Вот об этом мне тоже хотелось бы от вас услышать. Вы много колесите по стране, много видите, у вас неограниченные возможности сбора секретной информации. Нам также известно, что во время войны вам приходилось вступать в контакт с врагом. Вы подтверждаете это?

Протагонист: Подтверждаю, что когда я пел для советских солдат, мне аплодировали и немецкие солдаты, но не я виноват, что они были так близко.

Иванов: Подпишите протокол и можете пока быть свободны. И хорошо подумайте о сегодняшнем разговоре.

(Музыка)

Картина 11

(Пять лет спустя. Москва. Вход в Дом актера ВТО. У входа театральная тумба с афишами. Одна из афиш — концерт Маэстро. У тумбы стоит человек с усами в макинтоше и в серой буклированной кепке «аэродром» и изучает афишу. В нем можно без труда узнать тбилисского гостиничного администратора Жору. Из ресторана выходит Протагонист. Жора бросается ему наперерез.)

Жора: Мишико!! Слюший, какое счастье! Я уже думал, где тебя искать. И вот! Дай я тебя обниму!

Протагонист: Ой! Жора! Какими судьбами? Надолго к нам?

Жора (важно надув щеки): В командировке. Дела в министерстве, понымаешь. Я теперь начальник главка. Очинь важни человек в Грузии. Заведую всеми гостиницами в Тбилиси. Ой, Мишико! Все. Забираю тебя с собой. Сейчас позвоню и забронирую для тебя люкс и прикажу зарэзать самого жирного барашка. А ты? Слюши, я думал, ты уже народный, а тут стоит «заслуженный».

Протагонист: Экстерьером не вышел, Жора. Как твой барашек, которого все равно рано или поздно зарежут. Меня из-за экстерьера даже на телевидение не пускают.

Жора: Что я тебе говорил, Мишико, — аставайся в Тбилиси. Уже давно трижды народным был бы, нашей гордостью. Я тебе так скажу. Ты — человек в стране новый. Послуший маево савета — вступай в партию, увидишь, как все изменится. Посмотри на меня.

Протагонист: Может, прикажешь еще креститься и ВПШ поступить?

Жора: А что? Хорошая мисл. Я буду твоим крестным отцом. И в ВПШ рекомендацию дам. А?

Протагонист: Я, пожалуй, останусь прославленным неправославным.

Жора: Слюший, Мишико, встречу надо отметить, а?. В Арагви. Я приглашаю.

(У тумбы скапливаются прохожие. Некоторые с недоверием ощупывают бумагу).

1 Прохожий: Этого не может быть. Все говорят, что его уже… того (делает неопределенный жест рукой).

2 Прохожий: Все это — утка. Чего только не болтают.

3 Прохожий: Люди зря языком трепать не будут.

(Протагонист прислушивается к разговору, затем нахлобучивает на глаза шляпу, чтобы не узнали, и втирается в группу спорящих граждан, увлекая за собой друга).

4 Прохожий: Вот и расклеили афиши, чтобы поменьше болтали. На самом деле он уже в Воркуте День шахтера празднует.

1 Прохожий: Да нет же, он в Лефортово. Уж мне-то не знать. Содержится в одной камере с Юрием Левитаном.

3 Прохожий: Не с Левитаном, а с Ойстрахом. Левитана не тронут. Хоть и еврей, но порядочный человек.

5 Прохожий: Ну, это вы, гражданин, малость перехватили. Если объявили, что будет концерт, значит — будет.

1 Прохожий: Ничего не значит.

3 Прохожий: На концерт можно и привезти.

2 Прохожий: А могут и после концерта взять — всякое бывает.

Жора: Да чего спорить? Вот пойду сейчас и из интерэса куплю в кассе билет. До Зала Чайковского тут рукой подать.

5 Прохожий: Ага, так вам и продали. Я уже пытался. Говорят — все давно распродано.

4 Прохожий: Ну вот, и я говорю — сидит болезный. А афиши для отвода глаз…

5 Прохожий: Да нет, вроде, барышники крутятся. Грузины. Три номинала просят.

(Протагонист и Жора с ехидными улыбками выбираются из толпы. Оба удаляются.)

Протагонист: Вот она какая — всенародная слава, Жора.

(Занавес)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

КАРТИНА 12

(10 лет спустя. Московская квартира Маэстро. Звонит дверной гонг. Рая идет к двери, но вскоре возвращается в сопровождении двух амбалов в куртках с надписью «Мосгаз».

1 амбал: Мосгаз. Мы проверяем газовую систему вашего дома. Мы должны осмотреть кухню и газовую колонку в ванной. (Исчезает)

2 амбал (оглядывается, оценивая обстановку): Ух ты, румынчик гарнитурский. Почем брали?

Рая: Вас должна интересовать только газовая система.

2 амбал: Мой кореш как раз изучает. Я у него в подмастерьях. (Закуривает)

(Рая пытается выйти из комнаты. Амбал силой заталкивает ее в кресло. Возвращается 1 амбал с мехами в одной руке и палкой колбасы в другой).

Рая (перепугана насмерть): Я буду кричать. Вы хотите, чтобы соседи вызвали милицию?

(Амбалы с двух сторон приставляют к вискам пистолеты).

1 амбал: Только пикни. (вгрызается в колбасу)

2 амбал: Будешь хорошо себя вести, киса, получишь от нас в подарок эту горжетку. Где вы храните золото, бриллианты и валюту?

Рая: Все украшения на туалетном столике в спальне.

1 амбал (канает под бывалого вора): Витек, по-моему эта дамочка кидает нам шлюмку, как барабанщикам. Стали бы мы заради твоих трюмошных цэпочек огород городить. Нас интересует тайник с ва-лю-той.

2 амбал обходит комнату по периметру, надевает резиновые перчатки, заглядывает под картины, открывает крышку пианино, усаживается перед ним, не снимая перчаток, играет Моцарта.

1 амбал: Зачем тебе бриллианты, киса? (приподнимает пистолетом подбородок жертвы). Ты сама бриллиант. Сейчас подберем тебе оправу (вынимает веревку, привязывает Раю к креслу).

2 амбал: Тебе нравится Моцарт, киса? Что бы ты хотела послушать?

Рая: “Leck mich im Arsch”.

2 амбал: Никогда не слышал. Но звучит ласково. Ноты есть? (роется в нотах, не найдя, захлопывает крышку и продолжает громить квартиру. Снова задерживается у пианино). Инструмент расстроен. Может, внутри клад? (заглядывает в утробу с фонариком). Не похоже. Вот за это не люблю рояли. Вечно в раздрызге. То ли дело контрабас. Слышь, киса, а твой на контрабасе не лабает?

1 амбал: Эй, Витек, она, кажется того, в отрубоне… (тащит с кухни полотенце и воду, пытается привести Раю в чувство, ему это удается).

2 амбал: Киса, ты чего? Мы же тебя не трогали. Только скажи, где валюта, и мы вообще отстанем. Мы же не душегубы. Просто валюта позарез нужна. Ну хочешь, я тебе еще поиграю. Я обожаю Моцарта.

1 амбал: Хватит. Развел консерваторию. Валим отсюда. (Заталкивает добычу в рюкзак). Как же это ты, киса, так легкомысленно пускаешь в дом чужих людей? Ты что, ребенок, детективных романов не читала и не слышала про домушников?.. (Убегают)

Картина 13

(Левая часть сцены освещена. Полгода спустя. Кабинет генерала МВД. Входит Маэстро)

Маэстро: Здравствуйте.

Генерал: А, наш пострадавший! Проходите, устраивайтесь поудобней. Коньячок? (Открывает сейф)

Маэстро: Спасибо, спасибо. Вот мне бы такой же сейф. Я бы в нем ноты хранил. Вы не поверите — ваши гастролеры с большой дороги утащили целую папку с нотами Моцарта.

Генерал: А вы думали, что наши гангстеры только «Мурку» могут петь дурными голосами? Здесь вам не Чикаго, Михаил Давидович. Больше того. Образовательный ценз наших грабителей растет не по дням, а по часам. В приличную банду недоучек, наверное, уже и не примут. Ваш главный гость, Виктор Десятков, из довольно обеспеченной семьи — сын начальника отдела одного из ключевых министерств. Да и у самого два высших образования. У второго отец генерал-майор и крупный ученый-теоретик военной стратегии. Между прочим, герой Гражданской. Должен сказать, что у вашей жены исключительная зрительная память. Опознать среди трех тысяч фотографий двух негодяев!

Маэстро: Должно быть, пистолеты у виска хорошо тренируют память. Надо будет и мне таких репетиторов нанять.

Генерал: По секрету скажу: родители пытались отпрысков отмазать, но советское правосудие оказалось на высоте — свои пятнашки они схлопотали.

Маэстро: Жаль!

Генерал: Простите, не понял…

Маэстро: Я говорю — жаль. Завтра же начинаю хлопотать об их помиловании.

Генерал (не сводя с гостя удивленного взгляда, плюхается в кресло, наливает коньяк и молча опрокидывает): Так, кажется, толстовщина проникла и в р-ряды советских артистов. С каких пор вы считаете, что за преступлением не должно следовать наказание?

Маэстро: С сегодняшнего утра.

(Генерал молча наливает и опрокидывает вторую рюмку)

Маэстро: После того, как вы прочтете это письмо, вы меня поймете. (протягивает конверт)

Генерал (разворачивает письмо, начинает шевелить губами): « Ну-ка, ну-ка… Так, почтовый ящик 8123, дробь… от Десяткова… Дорогой товарищ Александрович… я жутко сожалею, что причинил вам и вашей семье… каюсь и прошу вас о помощи… После вычета из моего заработка положенной по суду суммы компенсации за похищенные у вас вещи мне не остается даже на ларек, и я вынужден стрелять… (генерал в этом месте переводит дух и с облегчением продолжает)… стрелять курево у корешей. Но если вы, товарищ Александрович, меня простите и откажетесь от компенсации, я обещаю всю оставшуюся жизнь на воле… охранять вас и вашу семью от грабителей». (трясется от беззвучного смеха и вытирает слезы).

Маэстро: И вот мой отказ от компенсации. Ну, между нами, товарищ генерал, скажите, разве «бизнес» того не стоит?

Генерал (сквозь слезы): А мне кажется, что вы действуете не из корыстных целей, а исключительно из любви к Моцарту. Ну признайтесь.

(Музыка: Утесов. «С одесского кичмана»)

Занавес

КАРТИНА 14

(Просцениум. Отдаленный бой там-тамов)

Маэстро: Знаете ли вы, что такое страх перед несанкционированными контактами с иностранцами? Не знаете? Тогда бегите от них, чтобы только пятки сверкали. Но мне, знаете ли, многое сходит с рук. Не могу же я плевать в лицо заморским музыкантам или послам, присылающим приглашения по случаю национальных праздников. Начальство попривыкло и делает вид, что не замечает. Но появление в Москве моей полузабытой кузины только подняло мои акции в глазах наших идеологических санитаров. Ведь она прибыла в страну Советов в качестве представителя коса, зулу, свази, ндебеле, тсонга, венда, тсвана и других угнетенных народов Черной Африки.

(Африканская музыка усиливается. Свет гаснет. Занавес поднимается. Московская квартира Маэстро. Одна дверь ведет в прихожую, другая в комнату Илоны. За окном перспектива широкого проспекта. Телевизор назойливо бубнит по ходу трансляции шахматного матча. Домработница Лена хлопочет по хозяйству. Рая контролирует процесс. Стол празднично накрыт. Музыка стихает.)

(Звонит телефон).

Рая: Да. Ну, конечно, Мики, все, как ты просил — чолнт получился в точности, как у твоей мамы. Да помню я, помню — она больше всего любила чолнт, как у твоей мамы. С морковкой и красной фасолью. Что-что? Ты что совсем спятил? Зачем мне прятать Солженицына? Он сам успешно где-то прячется. А-а, ну хорошо, постарайся не задерживаться.

Илоночка! (входит Илона с самиздатской машинописью в руках). Доченька, звонил папа. Он еще на репетиции. Велел упрятать подальше Солженицына.

Илона: И без нас упрячут. И нас вместе с ним, если папочка будет не по назначению телефон использовать. Я еще не дочитала.

Рая: Он очень взволнован предстоящей встречей с любимой африканской родственницей. Да еще такой важной. Все-таки не каждый день мы едим чолнт и запиваем его чаем с рижским бальзамом с лидерами южно-африканских коммунистов.

Илона: Ну, из ЮАР-то ее уже давно турнули. Она обосновалась в Замбии и оттуда «замбирует» африканских пролетариев своими манифестами и первоапрельскими тезисами. Нужен ей этот Солженицын. Ее с детства больше интересует переписка Розы Люксембург с Соней Либкнехт.

Рая: Илоночка, ну откуда ты это взяла?

Илона: Бабушка рассказывала, что дух революционной борьбы явился к тетке вместе с половым созреванием. А может, и вследствие. И что она с 12 лет не вылезала из марксистских кружков и тайных тусовок-массовок в приморских лесах. Ты увидишь: она явится в красном берете, кожанке, с маузером через бедро и в кирзовых сапогах. Пойду взгляну, есть ли у нас гуталин. (уходит, в дверях сталкивается с суетящейся Леной)

Рая (вслед): Не забудь про Солженицына! Лена, выключи телевизор, я не могу больше пялиться на этот идиотский шахматный матч. (ворчит) Лучше бы транслировали Мишенькины концерты. Но нет, для этого у него недостаточно арийская внешность. Ты торт купила?

Лена (выразительно по-волжски окая): Да, Раиса Леопольдовна, пражский, с вафля́ми, как вы и велели. Два часа надысь в Столешниковом, как в мамзелей, простояла. Словно, не в Москве живем.

(Звонок в дверь. Лена бежит открывать. Входит Маэстро. В пальто и шляпе. Стряхивает капли)

Маэстро: Ну и погодка. Рохэлэ не звонила?

Рая: Нет, Мики. Может, послать за ней такси?

Маэстро: Не волнуйся, о ней ЦК позаботится. Если смогли оплатить ее приезд из Родезии или Зимбабве или как там ее… Эти молодые африканские демократии растут, как грибы после дождя.

Илона (кричит из своей комнаты): Замбии.

Маэстро: Во-во, еще сладкозвучней… то здесь на черную волгу не поскупятся, можешь не сомневаться.

Рая: Мики, скажи, как тебя угораздило обзавестись такой родственницей? Меня больше устроило бы, если бы она оказалась Симоной Синьоре.

Илона (появляется в проеме двери): Или, на худой конец, королевой Великобритании. Мне бы очень пригодилась такая тетка. Для языковой практики.

Маэстро: Я уже смеюсь. Фальцетным смехом. Если хотите знать, все женщины в моем роду были лидерами и бунтарками, а мужчины — луфтменчами и мечтателями. Я не удивлюсь, если вдруг засветятся наши родственницы среди израильских генералов.

Рая: А мне нравится Илоночкина идея с королевой. Тогда Фурцева уже не сможет вставлять тебе палки в колеса и отвечать на заявки из-за границы, что ты внезапно заболел ветрянкой. Кстати, я читала, что принц Чарльз обрезан. Для него специально пригласили резника из Германии.

Маэстро: Ну сколько тебе объяснять, что резник — это ритуальный убийца скота и птицы. А мальчиков обрезает моэль.

Рая: Ах, Микки, какая разница? И там и там кровь. А где кровь, там и беда.

Илона (входит во вкус с фантазиями): Г-мм. Представляете! Благотворительный концерт в Букингемском дворце в пользу голодающих детей бывших колоний. Гурман-каннибал Бокасса пришлет мне в подарок очаровательного львенка.

Маэстро: Чтобы петь при дворе недостаточно быть обрезанным. Надо быть кастрированным. Начитались глянцевых журналов! А главного не знаете. Илоночка, это ты их таскаешь из своего иняза вместе с самиздатом?

Илона: Ну, конечно, я совсем забыла, что ты из крестьянской семьи. Голубая кровь тебя скомпрометирует.

Маэстро: Это все твоя бабушка напортачила. А со стороны папы — кровь сплошь бело-голубая: его отец и дядья — все аттестованные раввины, гаоны и третейские судьи.

Илона: А женитьба на нашей буржуазной маме — вульгарный мезальянс? (хихикает).

Маэстро: Это чистая случайность. Райка в 15 лет была по уши влюблена в самого Йозефа Шмидта, который слал ей любовные открытки из Берлина и Ниццы. А во мне она увидела лишь его реинкорнацию, хотя в моих глазах его единственное преимущество — это рост — он был на целых 9 сантиметров еще ниже меня.

(Длинный бесцеремонный звонок в дверь. Звучат там-тамы. Лена бросается в прихожую, на ходу оправляя передник. Через несколько секунд возвращается, оторопело пятясь задом. Из прихожей слышен грохот, словно что-то волокут, задевая препятствия. Все застыли в испуганном ожидании. В дверь вламываются два рослых полуобнаженных негра, волокущих высокое кожаное кресло, увитое шкурой зебры, ставят его во главе стола, затем удаляются, чтобы вернуться в церемониальном марше с копьями и щитами. Становятся по обе стороны двери в почетный караул. Входит 53-летняя женщина с неброской внешностью сельской учительницы младших классов и седеющей косичкой, обвитой вокруг темечка. Через плечо поверх скромного темного костюма, из под которого выглядывает белая блузка, перекинута широкая лента из шкуры леопарда. На ленте — медаль высшей африканской награды — «изитваландве-сипаранкое», которая присуждается за выдающиеся заслуги и героическую борьбу за права чернокожих. Парни сопровождают гостью до кресла и возвращаются к двери.)

Маэстро: Боже мой, Рохэлэ, неужели это ты? Если ты решила переселиться в Москву, то мебель здесь дешевле. Правда, достать нелегко, но если есть волосатая цэковская лапа… Впрочем, к антиквариату это не относится (кивает в сторону кресла). Ох, Рохэлэ, Рохэлэ, сколько же лет мы не виделись! (Обнимаются)

Рэй: Ой, Мишенька, меня уже 40 лет так никто не называл. Я для всех «товарищ Рэй». Меня даже Джек так называет, когда сердится. Джек — это мой муж и товарищ по борьбе. Он не смог приехать со мной — ЦК КПСС выделил деньги только на одно приглашение на празднование 50-летия революции, несмотря на то, что его заслуги перед коммунистическим движением больше моих.

Маэстро: Как же ты меня разыскала?

Рэй: И зачем мне тебя разыскивать, когда ты со всех афишных тумб в Москве смотришь!

Маэстро: А это моя семья, жена и дочь. Мы все с нетерпением тебя ждали.

Рэй: Здравствуйте, товарищи. С великим праздником вас (устраивается в кресле, подскакивает охранник и всовывает ей в руку копье, от которого она отказывается и отдает ему короткий приказ). Kwenda mahali. (Охранник, поклонившись, возвращается на место)

Илона: Взаимно, тетушка Рэй, я могу вас так называть?

Рэй: Ну конечно, дитя мое. Кстати, моя дорогая племянница, я привезла тебе подарок. (к охранникам): kuleta kitabu.

(Один охранник убегает, вернувшись, с поклоном подает Рэй книгу).

Вот. Без этой книги я никогда не стала бы тем, кто я есть (показывает на ленту и медаль).

Илона (с наигранной радостью): Неужели Роза Люксембург?! А-а, «Хижина дяди Тома»? Спасибо. Моя как раз обветшала.

Рэй: (с удивлением) Ты читала эту книгу?

Илона: Еще бы. Вообще-то у нас запрещено читать американских писателей, если они не коммунисты. Но Гэриетт Бичер Стоу — редкое исключение. Неглупая тетка была. Помните: «Раб всегда становится тираном, когда дорывается до власти».

Рэй: Возможно, милочка, но все зло все-таки от капиталистов. (мечтательно) Чтобы победить желтого дьявола, надо соединить черное с красным, так сказать, скрестить классы и расы.

Илона: Скажите, тетушка Рэй, а вы всегда путешествуете с собственной мебелью?

Рэй: Это кресло было преподнесено мне во время акколады присуждения мне самого почетного в Африке титула «изитваландве-сипаранкое».

Рая: Как-как?

Рэй: Это можно перевести как «тот, кто носит перо райского журавля и леопардовую мантию».

Лена (всплеснув ладонями, плюхается на табуретку с подкосившимися коленками): Матушка-заступница. (отчаянно крестится).

Илона: Лен, ты чего? Вместо того, чтобы в обморок плюхаться, лучше бы покормила на кухне невольников. Небось, проголодались с дороги.

(Лена остается в оцепенении, потом в испуге мотает головой. Но вдруг спохватывается и убегает на кухню, с ужасом протискиваясь между охранниками.)

Рэй: Я должна являться с этими знаками отличия на самые торжественные церемонии. А я приехала сюда с торжеств прямо из Кремля.

(Лена возвращается с большим чугунком в руках, снова с опаской протискиваясь мимо охранников, и водружает его на стол).

Маэстро: А вот, кажется, и главный сюрприз. Чолнт имени моей мамы.

Рэй: Не может быть, Мишенька, ты и это помнишь.

(Рэй смотрит ласково на Лену)

А вас, голубушка, не обижают хозяева?

Лена (выразительно по-пешковски окая): Господь с вами, как можно… Ежели б не Михал Давыдыч, я бы давно с голодухи-то помёрла. Это он, благодетель, меня спас, привез в 53-м. Из Поволжья я. У нас в деревне люди, как мухи, дохли.

Рэй: Ай-яй-яй! А вы в профсоюз обращались?

Лена: Ча-во?!

Рэй: Вот у меня на хозяйстве работают три человека. Я заставила их вступить в профсоюз, который защищает их права.

Илона: У нас профсоюз только распределяет, по своему усмотрению, путевки в дома отдыха, билеты в цирк и подписку на партийные журналы.

Рэй: Ну, без партийной печати мы тоже далеко не уедем (повернувшись к охранникам), kwingineko!

(Охранник приносит мятый кожаный портфель. Рэй, извлекая из портфеля свежий номер «Вопросов истории КПСС»). Это перевод моей последней статьи. Прочитаешь — передай товарищам. Еще товарищ Ленин писал, что печать — это кровеносные сосуды партии…

Илона: Я не сильна в партийной ангиологии, но в журнале «Здоровье» читала, что кровеносные сосуды стареют раньше всего организма. Прямая дорога к инфаркту миокарда и стенокардии.

Маэстро: Рохэлэ, тогда, в 1929, ты так скоропостижно исчезла, что мы даже не попрощались.

Рэй: Это все мама. Она так боялась, что меня арестуют, что решила отправить меня в добровольное изгнание. Она за неделю организовала мой отъезд к Исеру. Он к тому времени уже обосновался в Южной Африке. Ты помнишь моего брата Исера?

Маэстро: Конечно, что за вопрос. А ты даже не пыталась сопротивляться? Это на тебя не похоже.

Рэй: А зачем конфликтовать? Это же полностью отвечало и моим планам. На одной из маевок я слушала лекцию товарища Клемента Готвальда. Он еще тогда, в 26-м, предсказал наступление великой депрессии и призвал нас разъехаться по капиталистическим странам, потому что революционная ситуация там уже назрела, и наша обязанность приступить к организации рабочих. Вот я и решила, что для меня дело найдется и в Африке. Латвийские товарищи по партии меня тоже поддержали и даже снабдили литературой и явками по пути следования — в Берлине и Гамбурге. Даже на борту парохода Ubena я умудрилась найти единомышленников. (мечтательно) Хорошее было время.

Илона: Так вот, в чем просчет ХIV съезда ВКП(б)! Все заблуждались — и Бухарин, и Троцкий, и Сталин. Зачем было экспериментировать с социализмом в одной отдельно взятой стране, когда вокруг столько экстерриториальных вод, в которых можно гораздо эффективней вести партийную работу! (в сторону) Гвозди бы делать из этих людей!

Рэй (не улавливая сарказма): Интересная мысль, хотя отдает ревизионизмом. (к Маэстро) В Кейптауне меня встретил Исер. Я тогда сразу поняла, что меня ждет непочатый край работы.

Маэстро: Он тоже ходит в леопардовой шкуре?

Рэй: Вначале он активно помогал мне в организации забастовок рабочих пищевой промышленности. А теперь, пищевая промышленность интересует его лишь с точки зрения ортодоксального иудаизма и кошера. Когда я навещаю его в Лондоне, он следит за каждым моим шагом, чтобы я, не дай бог, не перепутала в его доме мясную посуду с молочной.

Маэстро: Вернулся к истокам, так сказать. А сестры?

Рэй: Тоже свихнулись. Старшая повесила на двери своей зубоврачебной практики в Кейптауне табличку «Только для белых». Младшая поселилась в израильском киббуце и делает вид, что счастлива в своем сионистском раю.

Илона: У нас это называют плюрализмом и оценивают по статьям уголовного кодекса — от трех до пятнадцати.

Рэй: И правильно! Плевать я хотела на такой плюрализм, который противопоставляется светлым идеям коммунизма и рабочего движения.

Маэстро (стоя у окна, подзывает кузину, в комнату врывается шум уличной суеты — трамвайные звонки, гудки, голоса): Рохэлэ, я хочу тебе что-то показать. Ты видишь мрачных людей с авоськами, которые переминаются с ноги на ногу в длинной очереди у булочной?

Рэй: Ну?

Маэстро: Это наше рабочее движение.

Рэй (снисходительно-укоризненно качает головой): Но это же восхитительно! Это прекрасно! Это же замечательно! Как ты не понимаешь! Это свидетельствует о высокой покупательной способности населения. Разве на Западе такое увидишь!

Илона: Тетушка Рэй права. Чего уж тут не понять. Счастливые граждане ломятся в булочные, чтобы поскорей избавиться от переизбытка денежных знаков.

Рэй: Но отдельные недостатки есть и у вас (присутствующие в притворном страхе, но заинтересованно переглянулись). Вчера в гостинице мне передали письмо от группы водителей московских автобусов с просьбой о помощи. Оказывается, они годами тщетно добиваются, чтобы для них в автопарках оборудовали… раздевалки. Африканские рабочие в Кейптауне тоже боролись за это и добились, не без моей помощи, чего хотели. Еще в 1932 году.

(Все направляются к столу, приступают к трапезе. Звучит музыка «Кейзи Джонс», свет гаснет)

КАРТИНА 15

Просцениум.

Протагонист: Сколько раз приставал я к шахматным гениям с одной-единственной просьбой — дать мне несколько уроков этой таинственной игры. Нет, не бесплатно. Но брать с меня деньги им было не с руки. Понимая всю бесперспективность этой затеи, они выдвигали свое хитроумное условие — я должен расплачиваться с ними уроками пения. Но такое бремя было уже для меня неподъемно. Вот так и живу — называя ферзя королевой, ладью — турой, а слона — офицером. Стыд! Но одно шахматное правило я усвоил на всю жизнь и ни разу его не нарушил — «взялся — ходи».

(Поднимается занавес. Квартира Маэстро. Хозяин в халате сидит в кресле и разбирает почту. Входит Лена с чаем и тапочками).

Маэстро: Мне никто не звонил? Я обещал сегодня прослушать студентку из консерватории и начисто забыл. Если позвонит, скажи, пусть немедленно приезжает.

Лена: Она уже была. Я ее чаем два часа поила.

Маэстро: Черт, как неловко получилось.

Лена: Не волнуйтесь, Михал Давыдыч, я ее прослушала. Не показалась она мне.

Маэстро: Ты??!

Лена: Ну, да. Ей приспело, так чаво медлить-то. Я вам так скажу — никуда не годится.

Маэстро: Так, может, я тебя в консерваторию профессором устрою?

Лена: А что, это только по-первости все трудно бывает (уходит).

(Маэстро снова углубляется в почту. На одном письме взволновано задерживается. Встает, растерянно ходит с ним по комнате, иногда заглядывая в лист, словно глазам своим не веря. От раздумий его отрывает длинный звонок в дверь. Входит Лена, а за ней — портной Арон Львович).

Арон Львович: Здравствуйте, дорогой друг. Извиняйте, что без предупреждения. Я принес бруки, которые вы заказывали. Будете примеривать? Или так оставить?

Маэстро: Зачем, Арон Львович, с вашей подагрой?.. Я бы сам зашел.

Арон Львович: Что подагра, Михал Давыдыч. Тут уже геморрой правого полушария с осложнением на всю голову. Ваши бруки уже два раза сменили руки. Я вчера послал с внуком готовый заказ Василию Меркурьеву в гостиницу «Москва». Шил из того же отреза, что и ваши. Мальчик перепутал тремпеля. Вы представляете, мне сегодня звонит этот Голем и говорит человеческим голосом: «На последней примерке эти шорты еще были бруками». Слава богу, я не успел отправить вам его пару. Вас бы там уже долго искали. Нужны вам эти цорес? Вот я и решил принести лично.

Маэстро: Только не волнуйтесь, Арон Львович. Присаживайтесь, будем чай пить. Лена!!

Лена: Чаво, Михал Давыдыч?

Маэстро: Принеси Арону Львовичу лучшего чаю и лучшего коньяку. Нет, тащи рижский бальзам. Мы должны его успокоить.

Арон Львович: Я скажу вам, как на исповеди — на этом истукане даже моя продукция висит, как на рогатой вешалке. Чтоби вы знали, Арон Львович Апфельбаум шил фраки еще тогда, когда они были фраками, а не спецодеждой советских артистов. Слушайте! Они не умеют носить. Они только умеют марать мое имя. Даже такой гений, как Леонид Осипович Утесов — что ни надень — двоечник. Я не подлизываюсь, но вы единственный клиент, для которого я готов работать даже бесплатно. Никто не носит мои костюмы так благородно, как вы. Кто вас этому научил?

Маэстро: Боюсь вас огорчить, дорогой друг, но всю мою спецодежду мне скоро придется выставить на аукцион.

Арон Львович: Что вы такое говорите? Вы-таки меня пугаете.

Маэстро: Вот, полюбуйтесь на свежий приказ министра культуры. Мои концерты ограничили с 15 на 5 в месяц. Я им больше не нужен.

Арон Львович: Но это, как запретить швее изготавливать больше двух пар брук в месяц.

Чем народу срам-то прикрывать? (читает приказ)… «Внести частичное изменение …установив средне-месячную норму … заслуженному артисту… не более 5 концертов…». Я что-то не совсем понимаю. Вы можете мне объяснить, что такое «частичное изменение»?

Маэстро: Вы все правильно понимаете, Арон Львович. Когда немцы поджигали еврейские магазины и вводили нюрнбергские законы, это и было «частичное изменение». За частичным изменением должно последовать «окончательное решение». Что тут непонятного? Как вы относитесь к запаху горелого мяса?

Арон Львович: Ой, я представляю, что у вас сейчас на душе.

Маэстро: Пока только стыд. Перед моей публикой.

Арон Львович: Так, может, это… (понижает голос) самое время сменить публику. Ведь, это ей стыдно должно быть. Это она вас предала.

Маэстро: И как вы это себе представляете?

Арон Львович: Как я это себе представляю! Как могу, так и представляю. Я вам скажу. В юности я посватался к дочери виленского раввина. Но у меня были такие конкурэнты — один богаче другого — что мне лучше было не соваться. Так папаша, да будет благословенна его память, устроил среди нас конкурс на лучшее знание Торы. Он спросил: — Что для тебя самое ценное в Торе? — Угадайте, что я ответил. Я ответил: «Разрушение Вавилонской башни». «И чем она тебе не угодила?» — спросил раввин. И я сказал то, что думал: «Это была идея всемирного правительства, которую потом стали приписывать нам. При всемирном правительстве преследуемому некуда бежать. Если бы царю Нимроду это удалось, Авраам не смог бы спастись. Но Господь благоразумно разделил людей по пятой графе. Теперь когда нам грозили гибелью в одной стране, мы спасались в другой». Я тогда победил в этой олимпиаде и прожил счастливую жизнь с моей Гителе.

Маэстро: К чему вы клоните?

Арон Львович: Это не я клоню. Это мой внук. Он никогда раньше не был таким рассеянным, чтобы путать тремпеля. Он вообще очень одаренный мальчик. В прошлом году кончил на гинеколога. С отличием! Но вместо того, чтобы поступать в аспирантуру, он увлекся политикой — стал учить еврейский язык. В мое время это называлось ликбез. Теперь это называется политика. Однажды он вошел в квартиру, прикрывая рукой левый глаз. Я ему говорю: «Витенька, что случилось? Тебя хулиганы побили?». А он в ответ: «Во-первых, я вам больше не Витенька. Мое имя — Авигдор. А во-вторых, это еврейское приветствие». Представляете, мо́лодежь хочет мстить за глаз Моше Даяна. Так сказать, око за око. Ну? Нашли время и место. Нет, в оригинальности им, конечно, не откажешь. Если вдуматься, то это, конечно, что-то с чем-то. Вы, конечно, скажете, что это фига в кармане. И я с вами немедленно соглашусь. Но фига фигой, а этот борец потребовал от родителей официальное согласие на его эмиграцию в Палестину. Можно подумать, что уже нет советской власти, подвалы Лубянки сделали филиалом исторического музэя, а билеты в Израиль продают в кассах мэтрополитена им. Кагановича.

Маэстро: Откровенность за откровенность, Арон Львович. Мои братья в Риге Изя и Мендель уже не раз подкатывались ко мне с этой идеей. Но для этого как минимум надо иметь там живых родственников. Эти родственники должны вас пригласить. Потом вас выбросят с работы, чтобы посадить за тунеядство. Вы готовы к такому сценарию?

Арон Львович: Я — нет. По мне хоть жидом назови, только в печь не сажай. А вот Витенька говорит, что мы овцы, которых гоняют с холмика на холмик.

(Звонок в дверь. Входит Илона с молодым человеком. Он с бородой и в кипе)

Илона: Ой, у нас гости! (Молодые люди синхронно прикрывают рукой левый глаз). Здравствуйте, Арон Львович. А это мой друг Цвика. (Маэстро и его гость неожиданно для себя тоже синхронно отвечают тем же приветствием). (Свет гаснет. Музыка)

КАРТИНА 16

(Та же квартира. На столе пишущая машинка. Илона печатает письмо протеста, а Цвика сортирует на столе готовые экземпляры.)

Цвика: Много тебе еще осталось?

Илона: В третий раз перепечатываю имена адресатов. В Брежневе уже две дырки, а в Андропове — целых три.

Цвика: Рука бойцов колоть устала…

Илона: Машинка — живое существо. Ее тоже воротит от этих имен. Она протестует, потому что чувствует нашу беспринципность. Обращаться к функции, как к живому человеку — извращение.

Цвика: Хорошо, добей хотя бы Никсона с У Таном. Эти тексты надо отправить сегодня. Завтра я встречаюсь с корреспондентами, и они захватят оригиналы с подписями.

(Звонит телефон. Илона направляется к телефону. После короткого разговора возвращается пораженная)

Илона: Это из Риги. Сегодня арестовали мою кузину. В городе идут обыски.

Цвика: Этого нужно было ожидать. Есть какие-нибудь детали?

Илона: Да, они врываются в квартиры со стандартными ордерами и постановлением почему-то прокурора Ленинградской области, требуют добровольно выдать антисоветскую литературу и оружие.

Цвика: Оружие? Это пикантная новинка.

(Телефон звонит беспрестанно)

Илона: Да. Нам уже сообщили. Спасибо. Нет, родители ничего не знают.

(Дверной гонг. Появляются Маэстро и Рая.)

Маэстро: Как хорошо, что я вас застал дома. Вот, полюбуйтесь. Я всего ожидал, кроме этого. На радио и телевидении по приказу сверху уничтожаются мои записи. 30 лет тяжелой работы. Там должно быть не менее 300 записей. (садится, не снимая плаща и шляпы, уставившись в одну точку и грустно задумывается). Это и есть «окончательное решение». С кострами, эффектным аутодафе и старушками с хворостом.

Илона (упавшим голосом): Это еще не все, папа. Сегодня арестовали Рут. Мы должны быть готовы, как минимум, к обыску.

Маэстро (подходит к Рае): Кажется, мы снова должны бежать.

Рая (пряча слезы): Я пойду заварю чай. (уходит)

Маэстро: Цвика, мне нужен ваш совет. Я просматривал овировскую анкету. Там требуется развернутая автобиография с обоснованием факта воссоединения семей. Но доказать родственную связь, тем более близкую, с приглашающим нереально. Все приглашения липовые и от липовых родственников. Значит, опять надо врать. Нет ли здесь скрытой опасности?

Цвика: Ложь во спасение — не ложь, а спасение. К тому же, практика показывает, что это игра. По правилам, навязанным КГБ. Нам не известен ни один случай придирки. А могли бы. Вы знаете, как я погорел на этом шулерстве? Я получил два приглашения. Один от Акивы Шапиро, а другой от Нехемьи Каценельсон. Я приложил к анкете оба приглашения и расписал душещипательный сюжет с двумя сестрами, от которых был оторван чуть ли не при рождении и без которых моя жизнь лишена смысла.

Илона: Голсуорси тебе в лакеи не годится.

Цвика: Но хоть бы одна сволочь из тех, кому я показывал текст, подсказала, что и Акива и Нехемья — мужские имена.

Маэстро (смеется): Да, повеселили. Жаль, что сразу ко мне не пришли. Так вот, мы сегодня с Раечкой целый день об этом думаем и пришли к такому решению. В Израиле живет мой школьный друг. Я попрошу его поискать по телефонной книге какого-нибудь Левинсона — однофамильца ее брата, погибшего в Бухенвальде. И прислать приглашение от его имени. Можно даже для пущей убедительности наладить переписку с «воскресшим» братом — ведь вся почта читается, кем следует. Что вы на это скажете?

Цвика:

Мне голос был. Он звал утешно.
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный.
Оставь Россию навсегда».

Если вам так комфортней, почему нет. Для этого творчества мы пока пользуемся абсолютной свободой. Уже появилась целая когорта «писателей-фантастов», которые специализируются на анкетах «подавантов». Разумеется, небескорыстно. Говорят, в Грузии цена на эту услугу доходит до 2000 за анкету. Между прочим, это половина автомобиля.

Да, каждый из нас — клятвопреступник. Но мне кажется, что на Лубянке эту часть анкеты никто не читает. Их даже не пугает, что податель анкеты выдаст покойному кузену секретные планы родного завода. Главное, что плотский период духа документирован. Более того, сам дух не должен ни подтверждать, ни опровергать излагаемые нами «факты». Но если не верите, товарищи офицеры, мы можем в вашем присутствии провести сеанс потусторонней связи по телефону. «Алло, барышня, соедините с Израилем!»

Маэстро (в глубокой задумчивости): Ну да, ну да… (медленно удаляется в кулисы)

Занавес

(Просцениум. Выходит Автор. Осматривается)

Автор (иронично): И мне голос был. Неужели показалось?

Маэстро (выходит из противоположной кулисы): А, вот и вы, милейший. Медиумов нынче не дозовешься. Даже поговорить не с кем. С вашей погоней за призраками вы совсем загнали меня в тупик. Вы, словно, забыли, что я не всегда был духом, которого можно вот так запросто вызвать и разговорить. Когда-то я был духовным лицом. И как дух духовного лица я напоминаю вам, что мы вероломно пошли против догм всех известных верований. Вечность — это место отдыха душ, очищенных от земной грязи.

Автор: Ну, во-первых, высокочтимый Маэстро, не следует упускать из виду третьего игрока. Как вы сами только что слышали, лубянские агностики оказались куда сговорчивее и последовательнее, чем церковь и синагога. Разве это не чудо? А во-вторых, в то смутное время нам действительно не было дела до местонахождения духа и его самочувствия. Мы давали призраку уникальный шанс до конца выполнить свою земную миссию.

Маэстро: Разве призраки остались у кого-то в долгу?

Автор: Ни в коей мере, Маэстро! Но прильнув к потустороннему источнику, мы с вами не требовали от него даже символического заступничества перед Вседержителем. Продлевая земную жизнь умерших родственников, возвращая им часть их прижизненных обязанностей (заботу о близких), разве мы осквернили их прах?

Маэстро: Не знаю, друг мой. Тогда они и мне казались высшей инстанцией. А теперь… Мир состоит из двух пустот, иногда сплошь черных, иногда слегка подсвеченных нашим воображением. И мы, и вы — привидения, мечущиеся между этими пустотами. И только колыбель способна отражать этот слабый свет. Мы переросли религию, но не перестали созидать богов и идолов. Мы не желаем больше спасать землю, но без команды сверху бросаемся к ней с крыши храма, в полной уверенности, что на этот раз ангелы поспешат к нам на помощь и подхватят нас и понесут подальше от греха, пока кто-то снова не разрушил Храм и не залил землю кровью.

Автор: Вот видите. Вы ничего не нарушили: спиритисты озабочены воссоединением на том свете, а пережившие Катастрофу и их потомки — на этом. Протестантская церковь вполне резонно утверждает, что те, кто молится о душах усопших, понапрасну тратят время, ибо мертвым ничего не угрожает, что молиться надобно о нашем спасении. Мы потревожили умерших, чтобы поставить их под свои знамена и вместе штурмовать земные границы.

Маэстро: И все-таки во всем этом есть что-то от театра абсурда. Греческая трагедия с хэппи-эндом. Ну что ж (обреченно вздыхает). Взялся — ходи. (удаляется)

(Затемнение. Музыка — спиричуал «Небо». Занавес поднимается. Видим только небесный свод, по сцене стелется белый туман. Появляется Вундеркинд в костюме юного лорда Фонтлероя. Он тащит за руку Протагониста во фраке. Следом появляется Маэстро в канторском облачении.)

Вундеркинд: Я не могу сказать, что многое понял из увиденного сегодня. А то, что понял… гм… Может, мне и не стоит взрослеть? Пьеса, кажется, заканчивается, а я так и не встретил в ней «чужое Я», со знанием которого я, якобы, родился. Обо мне просто забыли. Или потеряли интерес. Вы сейчас разойдетесь, но будете еще какое-то время обсуждать всех нас, а мы останемся здесь на сцене и будем обсуждать вас, наших зрителей. Не знаю, как другие, но я запомнил каждую улыбку и каждую слезу. А может, вы тоже хотите присоединиться? Вас никто не гонит. (Убегает. Притаскивает стул и взбирается на него, разглядывая задние ряды). Ну, конечно, и в задних рядах одни взрослые. Lieber Gott, как мне скучно с ними. Только и болтовни — о войне, о деньгах, об опасностях… Неужели это и есть «чужое Я»? Если бы вы знали, как мне не хватает моего друга, негритенка Мики с Ямайки, который на «острове слез» научил меня отбивать чечетку. Он был настоящим другом. Я ведь совсем забыл рассказать вам о нем. Когда администрация острова устроила для нас с Мики спортивное состязание по боксу на всамделишном ринге, он все два раунда поддавался мне. Он так хотел, чтобы я победил. Но я проиграл. А перед самым финальным гонгом, неуклюже защищаясь, я вывихнул палец. Было очень больно. Когда рефери объявил победителя, Мики бросился ко мне и разрыдался. Не снимая перчаток, он схватил мою руку и стал целовать ушибленный палец. Размазывая слезы, он поклялся, что будет каждый день за меня молиться, и отныне я не буду знать боли. И с того дня я ни разу не болел.

Протагонист: И я.

Маэстро: Я тоже. До глубокой старости.

Вундеркинд: Когда нас депортировали, мы оба поняли, что никогда не встретимся. Но его молитвы доходили, должно быть, не только до меня. Негритенок Мики и есть мое «чужое Я».

Маэстро: Как ты сказал? «Когда нас депортировали, мы… поняли…». Устами ребенка глаголет истина. Движение и гармония связаны неразрывно. Праотцу Аврааму Господь повелел покинуть все, что он имеет и чего он достиг, и отправиться в неизвестность. Еще более ответственная миссия возложена на Моисея — и снова скитания и неизвестность. Залог будущей свободы — в отказе от существующих благ, привычных связей и отношений. Путь к гармонии должен начинаться с чистой страницы, а если потребуется, — с нового поколения. Дороги назад нет.

Музыка: Александрович, Беранже, «Покойной ночи».

Друзей прекрасных я имею всюду,
Я к ним привязан сердцем и душой
И петь о них я эту песню буду
И будет всюду слышен голос мой.
Спою друзьям о нашей теплой встрече,
О дружбе той, что позабыть нельзя,
Скажу потом тихонько: добрый вечер,
Покойной ночи вам, друзья!

Я жизнь люблю, и книги мне подруги,
И мой восторг чернильница хранит.
И я пою о солнце и о юге
И о любви, что красит наши дни.
Я, как ребенок, был всегда беспечен,
Но тем я горд, что жил свободным я.
И вот теперь приходит добрый вечер…
Покойной ночи вам, друзья!

В труде, в забавах вечно буду с вами,
И мысль моя навек вам отдана,
И я пою любимыми словами,
И эта песнь для всех сердец слышна.
Пусть будет путь ваш радостью отмечен,
Пусть расцветает вся страна моя,
А я уйду тихонько… Добрый вечер,
Поэт вам шлет привет, друзья…

Занавес

ГЛОССАРИЙ НЕРУССКИХ СЛОВ И ВЫРАЖЕНИЙ

Шайгес-арии — (в данном контексте) босяцкие песни, нееврейский репертуар

Хазан — кантор

Хазанут — литургические песнопения

Шлимазл — неудачник

Гвалт — шум

Хохэм — умник

Пуриц — человек с завышенным самомнением

Луфтменч — мечтатель, человек, строящий воздушные замки

Мешугэ — псих, двинутый

Аффидавит — письменное обязательство под присягой

Цавт танэм — «Я унесу твою боль», выражение расположения к собеседнику (арм.)

Реверент — «Ваше преподобие», обращение к духовному лицу (англ.)

Халеф — нож для ритуального убоя скота, птицы у евреев

Шойхет — резник

Хупа — традиционный балдахин, под которым у евреев совершается свадебный обряд

Nekauņa — наглец (лат.)

Сидур — молитвенник

Генук — хватит

«Ке белло вочче!» — «Что за прекрасный голос!» (итал.)

Цэдрэйтэр — то же, что и «мешугэ»

“Leck mich im Arsch” — «Поцелуйте меня в задницу» (помимо вульгарного пожелания это еще и название канона для 6 голосов си-бемоль мажор K.231/382c В.А.Моцарта)

Чолнт — традиционное еврейское горячее блюдо

Кошер — пища, пригодная к употреблению, соответствующая требованиям Закона.